Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

— Что здесь произошло? — спрашивает Марцин. Как будто кто-то из троих знает ответ.

— Почему не лает собака?

— Странно, — говорит Марианна.

Боде огибает дом. Спешит к забору.

Решетчатая дверца открыта. Поводок висит на заборе. Металлический карабин бьется о железный столб.

Боде наклоняется к конуре, зовет пса. Снизу, от дома, свистит Марцин.

Марианна и Марцин стоят в передней. Они все еще в пальто.

— Нигде нет, — говорит Боде. — Конура открыта.

Марцин предполагает:

— Наверно, кто-то его выпустил, побегает и придет.

Боде не соглашается:

— Вечером он всегда прибегает домой.

Он берет в кухне фонарь и снова идет за дом, тщательно осматривает весь участок. Световой конус скользит по стволам буков.

Возле сарайчика с инструментами, у забора, к которому вплотную подступает лес, сверкнуло что-то металлическое. Кольцо на ошейнике. Поблескивает черная собачья шкура. Боде направляет луч. Ветер приглаживает клочья собачьей шерсти.

Боде едва передвигает ноги. Он знает: поправить уже ничего нельзя.

Пес завалился на бок. Передние лапы вытянуты вперед. Задние поджаты к брюху. Верхняя губа вздернулась, обнажив десны.

За ухом склеенная шерсть — здесь вошла пуля. Под телом разрытая мокрая листва.

Боде не смог бы сказать, как долго он смотрел на Фисто. Он помнит только, что в какой-то момент рядом с ним оказалась Марианна. За ней Марцин. Он говорит:

— Если бы это была овчарка, а не мюнстерлендская легавая, они бы ее не убили.

Марцин уходит в дом.

Марианна смотрит на Боде: выпрямившись, он стоит перед ней на фоне ночного неба. Фён разогнал облака, обнажил луну. Боде замахивается киркой, описывает мощную дугу над левым плечом. Вонзает кирку в землю. Тяжело дышит. Он знает, что каждым ударом убивает. Лопатой он выбрасывает взрыхленную землю. Свою ярость. Свою печаль.

Яма все еще кажется ему недостаточно глубокой.

Он подтаскивает собаку и сваливает в яму. Животное падает на спину, лапами кверху. Видно, как белеют клыки. Скорее засыпать, забросать землей, прибить лопатой, утрамбовать ногами! Прости нас, пес!

Боде бросает в сарайчик кирку и лопату; весь потный, он натягивает поверх мокрой рубашки пиджак, снимает с двери пальто, запирает сарай.

Потом они безмолвно сидят у кухонного стола. Марцин налил себе рюмку водки, но пить не стал. Марианна выплакалась до предела. Она сказала:

— Пора нам уезжать из этой страны.

А Марцин сказал:

— Подавать заявление в полицию не имеет смысла.

Через две недели над ночным Таррингом воет пожарная сирена. Из крыши сарайчика живописно рвутся языки пламени. Забор повален, машина добровольной пожарной дружины переезжает холмик, под которым лежит Фисто.

— Сараю мы дадим догореть, по соображениям пожарной безопасности, — заявляет бургомистр, сдвигая шлем на затылок и откупоривая банку с пивом. — В нем ничего особенного не хранилось?

— Только садовые инструменты да циркульная пила, — поясняет Боде.

— И огнетушитель, который был выведен из строя, — добавляет Марцин.

Бургомистр делает вывод:

— Да, смахивает на поджог. Но разве на листве отыщешь следы? А деревья, как ни жаль, придется спилить. Когда кора так сильно коробится, тут уж спасенья нету. Знаете, с деревьями как с людьми. Конечно, расследовать все это надо, непременно.

В Германии бывают расследования, которые начинают лишь затем, чтобы побыстрей их закончить. Когда Боде говорит об этом, он еще ничего не знает о событиях осени 1980 года, о залитых кровью Терезинских лугах в Мюнхене: там над трупами немецкое добродушие будет провозглашать одну здравицу за другой; «Смерть — это немецкий мастер»; правый террор неотделим от родины и потому не может не быть родным.

Осенью 1980-го Боде пройдет по тому месту, где бомба позаботилась о полезном применении бутафорских колонн. Он увидит венки, написанные от руки манифесты и букетики цветов от граждан, которые не желают видеть, как подозрительны они своей скорбью. Пока он читает записки, признания, протесты, его нос вбирает плывущие над венками запахи жареных сарделек, хрустящих кур, копченой макрели и свежего бочкового пива; пристыженная скорбь немногих отступает перед искусством жарить миндаль и вытягивать сахарную вату.

Боде увидит людей, которые рассматривают место побоища с колеса обозрения. Другие сидят в решетчатых кабинках воздушной карусели: чем выше взлетают кабинки, тем больше верят люди в прочность цепей, тем меньше шанс, что кто-нибудь проникнет в центр управления, ухватится за рычаг, который управляет мотором.

Боде оцепенело сидит в своей кабинке. У него кружится голова. Его попутчики восторженно раскачивают сиденья, сталкивают их друг с другом. Боде хочется крикнуть машинисту, чтобы тот снизил скорость. Но нет никакого машиниста.

Ровно через месяц Боде сядет в поезд Саарбрюккен — Мец — Париж и предъявит пограничнику свой паспорт.