Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Он проветривает угловую комнату на втором этаже, раздобывает клей, обои, гипс, белила, стремянку, кисти, шпахтель. В деревне оживает слух, что Боде наконец-то начинает дело: сдает комнаты внаем; этот немец, этот хитрюга, приводит в порядок дом руками постояльцев.

Снова бургомистр ждет заявления Боде о возобновлении лицензии. Снова безрезультатно.

Мадам Гено надрывается в своей булочной. Она предсказывает: Ле-Пти-Даль еще станет признанным международным курортом, как Эгрета; чего вы хотите, немец сделал почин, англичанин, чье имя ей пока, к сожалению, неизвестно, подыскивает дом и, скорей всего, уже ведет переговоры с каким-нибудь маклером в Вальмоне, Кани или Фекане; доктор Базиль наверняка знает подробности, он ведь проводит уйму времени с этими иностранцами, но, увы, из него слова не выжмешь.

У Базиля в эти дни много работы.

Его часто вызывают, даже посреди приема, главным образом к местным старикам, которым влажная жара давит на сердце; к крестьянам, которые живут на верхних лугах, а однажды — к старухе, которую он находит все на том же стуле у открытого окна, только теперь она завалилась на подоконник; она умерла там, где сидела долгими часами и следила, как работает в саду ее муж, а старый крестьянин, который всегда смотрел в землю, даже не заметил ее тихой кончины.

Со стоянки видно, как трудится в своей комнате Эдвард. Он уже покрасил окно и ставни и теперь стоит на стремянке: отдирает отсыревшие и покрытые плесенью обои, замазывает гипсом щели, обклеивает стены старыми газетами, а поверх них новыми обоями, громко бранится, когда скользкая полоса падает на пол; в общем и целом он в хорошем настроении.

Боде проводит почти все время на бетонной скамье у лестницы, ведущей на пляж; здесь он разглядывает приезжих, следит за пловцами, исчезающими в тумане, слушает детский визг и окрики родителей, призывающие к спокойствию.

В многообразной, подвижной жизни пляжа, в оживленном отпускном шуме и гаме, в солоноватом жарком мареве он ни с кем не связан, отделен от всех, будто сидит в палатке из прозрачной фольги, которая позволяет ему видеть всех, но так идеально отражает свет, что его не замечает никто.

С того вечера, как он ушел, не дождавшись Базиля, Боде живет под впечатлением рассказа англичанина; что-то в нем сдвинулось, что именно, он еще и сам не знает.

Он был не только изумлен живучестью старых сословных предрассудков, которые считал давно изжитыми, влияние которых казалось ему сведенным на нет; более всего в этой истории его поразили весьма неожиданные последствия политических убеждений, и это вызвало потрясение в воспоминаниях самого Боде, даже не потрясение, а колебание, своего рода вибрацию, все набиравшую силу. Поначалу эта вибрация нарушила всего лишь иерархический порядок его воспоминаний, его былого опыта, — порядок, неосознанно установленный им самим. Вскоре, однако, были поколеблены — и он никак не мог этому воспрепятствовать — и его былые оценки, выводы, позиции; наконец колебание распространилось и на причины его отъезда за границу, и на его оценку безмолвной страны.

Он чувствует себя загнанным в угол, он вынужден произвести инвентаризацию, переоценку всего.

То, что его суждения перепутались, надежды и разочарования смешались, причины и следствия его действий, прежде столь четко разделенные, потеряли всякий смысл, знаменует, неведомо для него самого, начало того процесса, благодаря которому его жизнь — отброшенная одновременно вперед и назад и отныне лишенная принципа причины и следствия — растворится в водах Атлантики, смешается со следами других бесчисленных судеб, что встречаются и переплетаются на протяжении тысячелетий, и в их подвижной, перепутанной ткани будут нестись микроскопические следы Боде в виде маленьких стежков рассеянных там и тут узоров.

Он открывает в себе воспоминания, о которых не думал давным-давно, которым, всплыви они чуть раньше, не придал бы никакого значения.

Ощущение счастья, которое охватило его, кажется, в десятилетнем возрасте, когда он вместе с мамой переходил железнодорожную линию на станции Грос-Циммерн. Возможно, ему тогдашнему были ясны причины его хорошего настроения, но сейчас в душе Боде возникает беспричинная картинка: теплый солнечный день, ни единой тени, все залито солнцем, белое платье матери, на голове у нее белый шарф, искусно закрученный в виде тюрбана. Радость. Гордость матерью. Воспоминание охватывает всего несколько шагов. Но значение этого воспоминания не смогут затмить все последующие эпизоды его жизни, когда он, как ему казалось, был счастлив, бесконечно счастлив, счастлив как никогда. И причины этого он не знает. Но, сидя на берегу в своей прозрачной палатке, он ощущает то же глубокое тепло, что было тогда, ту же уверенность в душе.