Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

На следующий год, в марте, он появился вновь. Принес с собой портативную пишущую машинку, сидел на лугу над Рейном, сложил горку из камней и водрузил на нее пишущую машинку. Печатает, как он пояснил, свои воспоминания. Правда, я ни разу не видел ни одного написанного листа. Год рождения 1920, родился в Мюнхене, родные уничтожены в Дахау. Он хотел стать архитектором. Из предосторожности уже в 1934 году был отослан вместе со своей сестрой Розой к тетке в Париж, родители собирались приехать следом. Писать начал восемнадцати лет, делал портреты туристов на Монмартре, потом началась война. Роза вышла замуж за лондонского еврея, владельца брючной фабрики. В Лондоне Зильберайзен открыл маленькую службу печати, с одним-единственным сотрудником, продавал газетам анекдоты, шутки, информацию, которую крупные агентства поставлять не могли, тогда как у Зильберайзена были свои связи. После войны примкнул к странствующей братии, стал рисовать на тротуарах, туристы платят плохо, но в сезон кое-что набирается. Роза присылает ему деньги из Лондона, когда он зимой сидит без заработка. Мы однажды пригласили его к себе ужинать. Во время ужина ему на рукав пиджака села муха, он ее поймал, отворил окно и выпустил. За вечер это повторилось несколько раз. Когда мне на рукав тоже села муха, я, не желая ни подымать Зильберайзена на смех, ни обижать его, не стал убивать муху, а только ее смахнул. Она вернулась, надоедая мне, а Зильберайзен наблюдал. Ради него же я не хотел следовать его примеру. Когда муха села на скатерть, я ладонью ее прихлопнул. Зильберайзен вежливо поблагодарил за ужин. Год спустя я встретил его в Амстердаме.

Больше между мной и Зильберайзеном ничего не произошло. Он высокого роста, тощий, ходит сутулясь и таскает в обеих руках по пластиковой сумке, портативную пишущую машинку он тоже носит в пластиковой сумке. «Все еще пишете свои воспоминания?» — спросил я его. Он сказал: «Писание отнимает массу времени. С рисунками я управляюсь быстрей. Но все-таки пишу. Только не знаю, кончу ли я вообще когда-нибудь». Я сказал: «Когда закончите, мне бы хотелось прочитать рукопись. Может быть, мне удастся куда-нибудь ее пристроить. Или у вас уже есть издатель?» — «Нет, — сказал Зильберайзен, — я дам вам рукопись, когда закончу».

Я жду. Рукопись не поступает. Зильберайзен рисует и попутно пишет. Он демонстрирует мне, что не способен убивать. Я демонстрирую ему, что убивать способен. Мы ни в чем не схожи. Порой у меня нет больше ни малейшего желания видеть его, слишком о многом он мне напоминает. А затем вдруг опять появляется охота поговорить с ним, оглядеть его рукав, не сидит ли там эта его проклятая муха.

В это время года он вполне может быть в Амстердаме, в гавани, возле застекленных катеров, там, где садятся и высаживаются туристы. Я говорю Филиппу, если он увидит стоящего на коленях человека, одетого в июле месяце в зимнее пальто с куньим воротником, то это Зильберайзен, который рисует быстрее, чем пишет.

Филиппу не терпится уйти, немного осмотреться, как он объясняет. Он лжет. Просто покидает меня за моей чашкой послеобеденного кофе. И чтобы облегчить ему уход, я великодушно говорю:

— Конечно, ступай, ты же знаешь, где стоит машина. Встретимся у машины.

Ступай, ступай, мстительно думаю я, и тотчас мне хочется его защитить от этого блаженно предающегося пищеварению человека средних лет. Если б ты знал, о чем я думаю. Что ты станешь делать, если придешь на стоянку, а машины там нет? Только пустое место. Или, еще хуже, там будет стоять чужая машина. Вот бы на тебя тогда поглядеть. Исчезла, всё, твой водитель без спроса уехал, и ты заговариваешь на улице с прохожими, спрашиваешь, не видели ли они белый «вольво» с твоим отцом за рулем. Я рисую себе, как один еду дальше, может быть, сажусь на самолет, летящий за океан, и начинаю новую жизнь. Впредь я фотографирую только беззащитных, обездоленных. Их прекрасно раскупают. Фотоальбомы, новые украшения для книжных полок, на книжных ярмарках меня превозносят как сострадательного человека, у которого можно тоннами покупать сострадание. Мне понятно, что на полпути к ближайшему аэропорту я поверну обратно. И если ты будешь стоять на стоянке и спросишь, где я был, я скажу, что всюду искал тебя и заблудился. Но зачем мне этот напрасный крюк. Сейчас уплачу по счету, а потом возле машины выкурю сигарету и буду дожидаться тебя.

Когда я выхожу из ресторана, оба идут мне навстречу. У Зильберайзена в каждой руке по пластиковой сумке, в которых он таскает с собой открытки, пастельные мелки, хлеб и жестянки с тунцом, пластмассовый прибор и с полдюжины белых картонных тарелок. Филипп несет в пластиковой сумке его портативную пишущую машинку. Рукопись засунута между хлебом и жестянками с тунцом. Выросла, как говорит Зильберайзен, уже более ста страниц. Но скоро месяц, как он к ней не притрагивался, к счастью, нет определенного срока сдачи. Летом ему не пишется, летом он глупеет, хочет просто-напросто жить.