Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Он откинул голову на спинку сиденья и смотрит на дорогу, на коленях у себя щелкает зажигалкой, я наклоняюсь и закуриваю сигарету. Рука у меня слегка дрожит. Он не видит, как я пускаю облако дыма над его головой. Пятна пота на баранке, страх, от которого я задним числом освобождаюсь с потом. После этого мне вдвойне приятно ехать дальше, неожиданно я принимаюсь тихонько насвистывать, чтобы от себя отвлечься. Хильда однажды на автостраде, заткнув себе уши, сказала:

— Не свисти так сверхсчастливо.

И вот в машине снова витает знакомый нежный аромат плавучих садов и гниющих цветочных барж, как раньше, когда я приезжал в Амстердам делать фоторепортажи. Прошел дождь, сильный ливень смыл с тротуаров голубиный помет. Мы идем в китайский ресторан. У китайцев вас бережно обслуживают и развлекают. Два супа из акульих плавников. С этого мы начнем. Мне хочется его побаловать. Я не спрашиваю, тянет ли его в этот украшенный драконами храм чревоугодия. Мне это заведение хорошо знакомо, здесь никогда не бывает шумно, стены обиты пробковым деревом. Филиппу не нравится манерничание в китайских ресторанах. Как-то я ему по-отечески предложил попробовать есть палочками, напоминающими с виду слоновую кость, но сделанными из пластика и с китайскими иероглифами.

— Это совсем не трудно, — сказал я, положил на край стола зажигалку и показал ему, как поднимать ее китайскими палочками.

После нескольких попыток это ему вполне удалось. С тех пор он, как и я, в китайских ресторанах ест палочками. Однажды он меня спросил:

— А когда ты сидишь в китайском ресторане совсем один, ты тоже ешь палочками?

Он принимал меня за кретина, который идет в китайский ресторан и демонстрирует окружающим, что умеет есть палочками.

— Заведение может быть совсем пустым, — заверил я его, — но и тогда я буду есть палочками. Я так расслабляюсь. А ты что думал?

Он увильнул:

— Просто так пришло в голову.

Прежде я всех, кто впервые шел с нами в китайский ресторан, учил, как с помощью палочек можно поднять со стола зажигалку. Вероятно, это было для него кошмаром. А теперь, задним числом, стало кошмаром для меня, когда я вспоминаю, как разыгрывал перед ним общительного кретина. Пока Хильда однажды, подтолкнув меня, не шепнула мне на ухо:

— Филипп за тобой наблюдает.

Я увидел, как он, сидя среди своры жизнерадостных жуиров, растерянно на меня уставился.

Когда китаец приносит суп, я становлюсь напорист и весел:

— Ну и страшная это была минута, когда карта вырвалась у тебя из рук. И надо же, прямо мне в лицо. Мы не затормозили. И разве не прекрасно доехали? Может быть, мы встретим здесь старого знакомого, — продолжаю я. — Ты его не знаешь. Он однажды ужинал у нас. Но ты уезжал тогда на каникулы. Не исключено, что я показывал тебе его фотографии. Йозеф Зильберайзен. Когда-нибудь слышал от меня это имя? Нет? Я познакомился с ним несколько лет назад, когда снимал старую часть города у нас в Дюссельдорфе. Он стоял на коленях и разрисовывал пастельными мелками тротуар. Прохожие бросали ему монеты на расстеленную пластиковую сумку из супермаркета. Под холодным весенним солнцем он стоял на коленях в поношенном зимнем пальто с воротником из куницы, в серой фетровой шляпе и парусиновых, по щиколотку, башмаках на толстой пластмассовой подошве. Он ездит по центрам европейского туризма и ночует в приютах для стариков. У него особая метода писать пастельными мелками. В пластиковой сумке он носит с собой кучу открыток с видами разных стран, которые тщательнейшим образом копирует на тротуар. Открытка всегда лежит рядом с готовой копией, так что прохожие могут сравнить. Копия больше и лучше оригинала. Те два-три квадратных метра, где он елозит на коленях, безраздельно принадлежат ему. Подчас, подойдя ближе, люди отшатываются, будто перед оградой, будто перед ловушкой. Он разрешил мне себя сфотографировать, я предложил ему за это деньги, он взял их, говоря: «Раз уж вы непременно желаете за это заплатить».