Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Филипп отыскал его в гавани возле туристских катеров. Зильберайзен все упаковал и последовал за Филиппом. Я не так уж и торопился встретиться с ним. Поискал бы его в гавани и, если б нашел, сперва понаблюдал за ним с безопасного расстояния. Вовсе незачем сразу же кидаться друг другу в объятия. Он всегда расставлял руки, приветствуя меня, и тогда становился похож на распятого, но с болтающимися пластиковыми сумками, в дешевых парусиновых башмаках и с куньим воротником на шее вместо тернового венца. Зильберайзен по опыту знает, что его не каждый день можно выносить. Он всегда гладко выбрит, я так часто читал о небритых евреях, но Зильберайзен неизменно является перед туристами с гладковыбритыми щеками. Бреется он в вокзальной уборной, говорит, это его долг перед клиентами. Он прямо-таки наслаждается, когда вокруг него собираются люди, и, стоя на коленях и творя, этот плохо оплачиваемый человеколюбец то и дело оглядывается через плечо.

Я приглашаю его распить бутылку красного вина. Мы сидим в портовом кабачке, и он задает мне свой обычный каверзный вопрос:

— Как дела?

Он меня выпытывает, использует в качестве осведомителя, доставляющего ему данные о чужой стране. Он слушает, будто знать не знает, что старые нацисты на закате жизни благоденствуют, что Карстенсу пришлось долго ждать, но теперь он наш президент. Зильберайзен его хвалит:

— Хороший человек. Стойкий и трудолюбивый. Пожалуй, как личность не так был на виду. Но это можно наверстать, теперь, когда у него появилось время и возможности. Доброжелательный человек, сразу видно.

— Зильберайзен, вы же не слепой. Вглядитесь как следует в его благостную физиономию, обратите внимание на его изысканные манеры.

Он говорит:

— Что вы хотите этим сказать?

Я говорю:

— Зильберайзен, у меня был отец, выполняя приказ, он бы вас не рассуждая прикончил из автомата. Он мертв. Но ведь придумали для него это как раз те самые, с хорошими манерами.

Тут на него опять находит его проклятый тик с мухой, его болезненное чувство вины, что он-то остался жив. Я узнал, как убивают. Он узнал, как быть убитым. Он рассеянно ловит муху на скатерти и затем дает ей улететь. Я нетерпеливо за ним наблюдаю.

— На скатерти останутся пятна, если прихлопнешь, — говорит Зильберайзен.

— Когда вы один, вы тоже так поступаете?

— Старая привычка. Вам это неприятно?

— Если бы я каждый день имел с вами дело…

По счастью, мы не встречаемся каждый день.

Я говорю:

— Вы читаете газеты? Недавно я прочел, что мы должны быть начеку. Там было напечатано, что на свете существует клуб умалишенных, работающих над тем, как бы уничтожить нашу планету. Для них это самый нормальный бизнес. А тут являетесь вы с вашей мухой, Зильберайзен, словно отныне не должна более угаснуть ни одна искорка жизни. Поэтому мы чем-то подходим друг к другу. Я не способен раздавать листовки, совершенно не способен. Попытайся я сунуть Карстенсу свою листовку, его телохранители тут же бы меня избили. А этого я боюсь. Я трушу, поскольку видел, что мимоходом он краем глаза прекрасно заметил, как одного раздатчика листовок дубинками сшибли с ног. Мое первое побуждение было точь-в-точь как у него: отвести взгляд. А потом я стоял, как все, и чувствовал себя опустошенным и замаранным. Я ничего не предпринял, человек катался по мостовой, а президент прошел мимо. Вот если бы он вернулся, подхватил бы этого человека под мышки, стер бы ему белоснежным носовым платком кровь с лица и сказал бы хоть что-то в извинение: Сдали нервы, полицейский переутомлен… — это было бы истинное чудо и дало бы в газетах чудесные заголовки. Но у него-то была лишь как бы легкая аберрация в уголках глаз, и он тут же сел в машину. Он не хочет, чтобы ему портили последние годы жизни, Зильберайзен. И когда он, надев рюкзак, отправляется в пеший поход и жизнерадостно провозглашает: Германия прекрасна, ах, до чего же прекрасна!.. — то с точки зрения ландшафта это местами еще справедливо, но в то же время невероятная ложь.