Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Он нашел наилучшее решение. Остальное — моя забота. Иногда я представлял себе, что обнаружу отца в одном из тех иллюстрированных журналов, которые на скорую руку обрабатывают и подают читателям прошлое. Я искал его на групповых снимках, пристально изучал каждое лицо, поскольку в большинстве случаев фотографии сделаны технически плохо и с первого взгляда на них трудно кого-либо узнать. Мундиры и надвинутые на лоб фуражки вводят в заблуждение, все кажутся на одно лицо, да и презрительные ухмылки после массового расстрела у всех одинаковы. Я сидел перед блеклыми фотографиями карателей, лиц которых было не распознать, и говорил себе: это может быть он. Я его не узнал, не нашел, он всегда прятался в ком-то другом.

Мы чокнулись. Филипп глаз с нас обоих не спускал. Мы проводили Зильберайзена на его мостовую, к пристани, где швартуются застекленные туристские катера. Мы ушли прежде, чем он принялся за работу.

Ребенком я думал: когда-нибудь и для него и для нас наступит заслуженная передышка. И тогда уж все пойдет легче. А легче не стало. Вечно мне хотелось сперва закончить какую-нибудь работу, какой-нибудь заказ, а потом уже начать жить. Эта потребность самоутверждения весьма доходна. Дело процветает. Скажи я своим клиентам, какому побуждению они обязаны услугами, которые я им оказываю, парочка-другая старых нацистов перестанет обращаться ко мне. Но большинство будут чувствовать себя до жути уютно перед камерой и ценить оказанное им доверие, похлопывая меня по плечу, они рассыплются в благодарностях за щекотку нервов.

Мать сказала тогда: «Он ничего для тебя не сделал». Она ошибалась. Нет у меня ни ненависти, ни сожаления к человеку, который дал властям себя обучить, и посылал нам премии, и, может, от стыда не вернулся домой, не хотел спрятаться под крылышко семьи, и, вероятно, предпочел умереть со своей грязью под ногтями. Я испытываю к нему жалость, о которой умалчивал перед послевоенными болтунами и пустыми жуирами. Теперь я понимаю Зильберайзена, лгавшего мне, будто он пишет книгу о своих убитых, надо, мол, набраться терпения и не задавать вопросов, убитые позднее ответят письменно. А потом оказалось, что ни одной страницы этой книги не существует. И Зильберайзен сказал: «Спасены». Имея в виду, что так можно спасти мертвых от сытых застольных разговоров и полных желудков.

Я не хотел предавать отца рейнским банкетам, высоко поднятым бровям и вежливому отвращению. Когда о нем спрашивали, я со стаканом в руке или глядя в тарелку мямлил, что, возможно, он где-нибудь лежит в безымянной, как это называют туристы, братской могиле. Это уютное словечко удовлетворяло большинство, братской могилой все решалось как нельзя лучше. Откуда было моей матери знать, что он оставил мне в наследство страх и отвращение ко всякой власти. Как его несмышленый свидетель, я привык к убийству. Позднее я уразумел, что он был представителем этой власти и дрессировал и развращал меня, так что, если бы отец утвердил свой рейх, из меня получился бы ревностный прислужник власти. Кое-что он для меня сделал. Он проиграл. Это было лучшее, что он мог для меня сделать. Впоследствии я захотел иметь фотокамеру, не как оружие, нет, это было бы слишком примитивным подобием его пистолета. Стоя за камерой, с годами начинаешь видеть, как ложь на лицах власти старится, это утешает, в моем архиве копятся маски. Я фотографирую плоть, фотографирую внешнюю оболочку власти, благосклонно скривленные уголки губ, улыбку переваривания. Я продажен, пусть так, но ничто меня так не маскирует, как гонорар заказчиков. Я не могу не ухмыляться, получая плату.

Иногда я из жалости думаю, что в последнюю минуту он пустил себе пулю в лоб. Наверно, не хотел, чтобы его добили другие. Ведь он сам умел делать такое походя. Нацисты не способны стыдиться до смерти. Они могут бесстыдно выжить, разыгрывая неимоверное простодушие. У него ума не хватило додуматься до этого. Когда мы с ним в метель последний раз разговаривали у стены крестьянского дома, я не увидел на его замерзшем лице ни малейшего признака стыда, лишь маску, побелевшие от холода уголки губ, надличную катастрофу. Может, это своего рода чувство стыда — укрыться в земляной яме и не захотеть больше надевать воскресный костюм, что висит дома в гардеробе. Для себя я не могу придумать другого отца. Спасибо ему за то, что у нас за столом не сидит возвращенец. Если б он сейчас сидел за нашим столом, по его отмытым с мылом рукам ни о чем нельзя было бы догадаться.

Мы нашли себе уединенный пансион за дюнами в Катвейке. Бродим по пустынному пляжу. Когда мы внесли чемоданы и направились на пляж, люди оттуда уже возвращались. Теперь они ужинают. Погода уже много дней стоит жаркая. После грозы, унесшейся в сторону Амстердама, небо над морем снова очистилось. Портье слышал по радио последнюю сводку: погода такой и останется.