Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Хильда требовала, чтобы обезьяну, да и вообще всех животных, которые принесли пользу науке, великодушно отправили самолетом обратно в джунгли, отблагодарили их за все потраченные ими годы.

— Она уже там не приживется, — сказал ученый, — ее убьют, или она сойдет с ума.

— Воображаю, как это будет прекрасно, — сказала Хильда, — обезьяна возвращается в джунгли и от счастья широко раскрывает глаза. И картина, которую она узнает, убивает ее.

Кое-кто из подвыпивших гостей поддержал ее, и поощряемая ими Хильда, приободрившись, сказала, что этого заслуживают и все присутствующие, даже извращенный исследователь мозга — вон он у стола с холодными закусками, — и ему тоже не грех вновь глянуть в зеленый лик первозданной природы. Конечно, такое измученное животное долго не выдержит, когда, выйдя из клетки, вдруг очутится в этом роскошном саду, деревья, господи, деревья, птицы, гигантские папоротники, главное, гигантские папоротники, которые сразу же смыкаются за спиной, когда ступаешь по этому раю. А вон там свисает древняя змея. Хильда с радостью поцеловала бы ее в лоб, ведь и змея нуждается в утешении. Какое до безрассудства восхитительное чувство — вдруг оказаться на воле. Все стали бы вести себя совершенно безрассудно, поступали бы совсем по-другому. Тут надо лишь вспомнить людей, которые после автомобильной катастрофы, разбившись, уже стояли на пороге смерти и вдруг смогли легко подняться на ноги. Они увидели — все больше входила в азарт Хильда, — увидели неземной свет. Они легко поднялись из груды металлолома и пошли навстречу сиянию, кровь остановилась, они ощупывали раны, но те исчезли, все бесследно заросло. Невероятно, там что-то вырисовывалось, что-то светлое, необозримое, словно бы сад. А потом люди просыпались с трубками в носу и, когда могли уже что-то рассказать, почти стыдились, что вернулись лишь с полудоказательством… Гости вымученно засмеялись, нельзя же быть неблагодарным за маленькую поддержку, надежду, хоть что-то, на обратную дорогу в машине. Лишь ученый — исследователь мозга подпортил им настроение, он кисло усмехнулся над этой ностальгией и легко ее отмел: у них в питомнике есть еще одна обезьяна, с которой вот уж год работает зубной врач. Он удалил обезьяне все зубы и вместо них вставил золотые, чтобы выяснить, как ткани у обезьяны реагируют на золотую челюсть. Обезьяна день и ночь облизывает золотые зубы и трет их пальцем. Корм она жует вяло, словно ей тысяча лет. Исследователь мозга сказал Хильде:

— Мы печемся о том, чтобы вам жилось лучше и лучше, а остальное, разумеется, дело частное.

— Вы портите нам настроение, — сказала она прямо в лицо исследователю мозга, — белая расистская свинья. — И, когда ее слова отскочили от него как от стены горох, добавила: — Таков уж нрав у нацистов.

Но он к этому привык.

Филипп знает, что я не отошлю его играть с другими подростками. Я опасаюсь мальчишек в соломенных шляпах, лежащих у моря в шезлонгах и на надувных матрасах и похожих на взрослых. Не знаю, что с ним приключится, если я разрешу ему играть с этими копиями собственных отцов. Что ждет его там? Наверняка ничего хорошего. Он не хочет играть, жмурит чувствительные к свету голубые глаза и надевает темные очки. Я бы разрешил ему пойти туда, но он не идет.

— Как они тут разлеглись, — вдруг слышу я собственный голос, — и как им хорошо живется. Уж они-то в благодарность за ниспосланное на колени не упадут. В прошлом году один из моих клиентов побывал в Египте. Когда он в Асуане сошел с автобуса, начался дождь, с полчаса в пустыне лил дождь. Люди выходили из домов, падали на колени и склоняли головы. Целый класс школьников преклонил колени и вознес благодарность.

— Мы не в пустыне, — возразил Филипп. — Ты совсем белый и заработаешь себе солнечный ожог, как и все остальные.

— Я не говорил, что я не точно такой же, как все, — парирую я с раздражением. — Да и в пустыню не собираюсь.

— Конечно, это великое дело, когда там идет дождь, — говорит он.

— Вот видишь, — доверительно говорю я.

— Что вижу?

— Я хочу сказать… нам незачем стараться друг друга одолеть. Сейчас незачем.

— А разве мы это делаем?

— Я рад, что ты мне никогда не демонстрируешь все свои достижения.

— Какие такие достижения?

— Ну, вероятно, ты бегаешь быстрее меня.

— Пожалуй.

— Нам ни к чему бегать наперегонки. Это было бы глупо. Я хочу сказать, я рад, что ты даешь мне читать газеты, когда мне хочется их читать. Я знаю людей, которые выворачивают себе шею, только бы видеть все, что делают их дети. Они говорят, гляди-ка, он ест, он какает, он спит, он уже ползает, скоро начнет ходить. И получаются дети, уверяю тебя, которые всегда в поту, всегда хотят, чтобы на них глядели. Дети, которые беспрерывно доказывают родителям, что их небольшой труд в постели себя оправдал, действуют мне на нервы. Ты знаешь, что я имею в виду. Небольшой труд.

— Представляю, — сказал он.