Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Я встаю из своего плетеного кресла, подхожу к нему, он сидит с озадаченным видом в своем плетеном кресле, я обнимаю его и порывисто целую в маковку. Несколько человек смотрят на нас, они не понимают, в чем тут дело, к счастью, не понимают, да это их и не касается. Старая семейная болезнь, мы боремся за то, чтобы нас любили, хотя сами не способны любить по-настоящему, мы желали бы быть верны другому. И не находим этого другого.

Я писал разные прощальные письма и оставлял их на столе, за которым завтракал, Хильда читала их и складывала у себя, они стоят у нее где-то на книжной полке. Я хотел посмотреть, как она отзовется на слова разлуки, и писал: «Я не психиатр. Тем более для такой пары, как мы с тобой. С годами теряешь надежду, и поскольку у меня сейчас пропала вера в наступление лучших дней, я не могу ложиться с тобой в постель. Слишком многое стоит между нами, мы стараемся это вытеснить, но вечером за бутылкой-другой красного вина все возникает вновь. Мне не хочется больше давать объяснения, не хочется больше вступать в разговоры. Вчера ты крикнула мне из постели: Ты паразит! Согласен, в какой-то мере это правда. Но то, что ты мне это говоришь, разрушает нашу совместную жизнь. С другими я бы как-то это перенес, но здесь, у нас, жить с этим не могу. Ты хочешь отдохнуть от других. Но кому же такое удается? Потому-то мы годами друг друга и наказываем. Делаем друг друга старыми, глупыми, печальными, годы проходят по-дурацки. Я ухожу. Теперь живи так, как ты считаешь правильным».

Я собирался уйти с одним чемоданом и приходить домой только работать. Клиенты привыкли к моему ателье, они не любят переездов. Да и куда так вдруг денешься со всей этой техникой? Я думал обзавестись второй квартирой, не обставленной, с голыми стенами, и оттуда ходить домой лишь на свою рабочую базу. Всякий раз, когда я обдумывал такой вариант, я замечал, что в первую очередь не хочу расставаться со своими фотопринадлежностями. Даже во сне мне хотелось иметь их под рукой, все то, что меня технически защищало, кормило. Все вместе походило на машину, которую я обслуживаю и без которой я пропаду. Временами у меня закрадывалось подозрение, что Хильда желает мне застоя в делах, с тем чтобы я покорился и, упав духом, не осмелился бежать с чемоданом. Она ведь не знала, что я так или иначе останусь, потому что боюсь сбиться с темпа, если буду жить отдельно от своего реквизита. «Квартира с голыми стенами» была любимым символом побега, так никогда и не состоявшегося. Я приказал себе удерживать позицию. Мало-помалу Хильда поняла, что меня не выгонишь. Легче хранить верность фотокамере или пишущей машинке, чем тебе. Этого я никогда не говорил, но она угадала во мне злобное самоутешение и спросила:

— О чем ты сейчас думаешь?

Я поспешил кое-как выпутаться. Скажи я ей это, она бы на меня с кулаками набросилась, плюнула бы мне в лицо и, признаю, была бы права, но я ничего с собой не могу поделать. Никогда не следует им говорить, что ложишься с ними в постель лишь в качестве гостя, большую же часть времени отсутствуешь. Она не читала моих писем за завтраком, а брала их с собой, когда убирала со стола. Она говорила:

— Когда же ты наконец уйдешь?

В итоге я сказал:

— Я остаюсь.

Если я уйду с чемоданом, уверен, лучше я не стану. Да, по существу, я и не знаю, куда идти. В первое попавшееся место, где кельнер и подавальщица вдруг покажутся особенно дружелюбны, потому что я там новое лицо? Остановиться там и делать вид, что так мне будет лучше? Она собирала эти мои письма.

— Зачем они тебе? Выкинь их, не собирай против нас улики.

— Нет, — отвечала она. — Они мне еще понадобятся.

— Для чего?

— Ни слова из написанного обратно не возьмешь, — сказала она. — Пусть все будет письменно зафиксировано, когда я уйду. Не то ты мне опять голову заморочишь. У меня плохая память, потому я и храню эти письма.