Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Филипп побежал навстречу пенящейся приливной волне. Позже я тебе позвоню. Он машет мне рукой. Я не могу сейчас уйти. Может быть, тебя вовсе и нет в твоей новой квартире. Может, ты где-нибудь на съемках, и на мой звонок отзовется автоответчик. Если я услышу магнитную запись, я положу трубку. Конечно, твой голос на пленке будет медовым, такой обольстительный и отдохнувший. Ты надеешься на предложения сниматься, и в ожидании антрепренера голос будет звучать так, словно ты хочешь сказать: Вы насчет контракта? В настоящее время я свободна. Если не считать нервного подергивания под глазами, она здорова, спит с открытым окном, не боится, что ее во сне изнасилуют. У нее нет рака, однако она осматривает перед зеркалом свои груди, однажды даже приставляла к ним линейку, чтобы проверить, на одинаковой ли высоте соски. Такой тест перед зеркалом она проводит из опасения, как бы однажды утром груди в зеркале не начали «косить». Бывало, она пыталась уцепиться за мою руку, когда мы в центре переходили улицу. Я вынужден был ее волочить, она слишком долго колебалась, не могла правильно рассчитать скорость машин. Иногда я посреди улицы отпускал ее руку, тогда она на полном серьезе вперялась взглядом в резко тормозившие машины, словно я ее бросил посреди улицы. Со временем она перестала хватать меня за руку. Я как-то ей сказал:

— Вот видишь, ничего страшного, ты ведь уже не ребенок.

На это она ответила:

— А ты что, стыдишься, если я иной раз хватаюсь за твою руку? Не беспокойся, больше этого никогда не случится, никогда. — А под конец сказала: — Когда ты хочешь другим добра, у тебя всегда получается сикось-накось. Ведь, по-твоему, ты должен им показать, в чем заключается для них это добро. Я не хочу больше бежать следом.

Тут-то все и началось, тут-то она и захотела вернуться к своей артистической профессии. Муж, мол, с каждым новым клиентом и заключенной сделкой продвигается вперед, а жена топчется на месте и постепенно рядом с ним тупеет. Время от времени кто-нибудь из моих клиентов кончал жизнь самоубийством. Мы ходили на похороны, у открытой могилы Хильда вынуждена была прикрывать лицо платком, чтобы скрыть смех. Страдал ли он неизлечимой болезнью? Обанкротился ли? Когда-нибудь такие вот люди, как он, неизбежно впадают в панику, и она не могла не смеяться над тем, что им не удастся выиграть, никогда, и они сами это тоже знают, а жены их иной раз, когда мужья спят, со страху гладят их или щиплют, чтобы проверить, подают ли они еще признаки жизни.

Ночью мне не раз снилось, что кто-то меня гладит. Но я никогда не видел, кто именно. Ты ли это была? Кто-то меня робко, украдкой гладил. Я во сне свирепел, хотел схватить гладящую меня руку. Но, когда я к ней прикасался, она уплывала как воздушный шарик, эдакая раздутая рука. Я хотел закурить и, когда рука опять подплывет из-за угла, ткнуть в нее сигаретой. Я заранее радовался хлопку. Но рядом не оказывалось ни сигарет, ни зажигалки, кто-то прибрался в комнате. Как же так, кто выбросил мою зажигалку в мусорное ведро? До меня, очевидно, не дошла еще очередь. Наша спальня? Я должен был освободить место. Кому? Кровать еще потребуется. И всегда, когда я хотел звать на помощь, я просыпался. Иногда на ночном столике горела лампа, Хильда читала и, переворачивая страницу, говорила: «Тебе привиделся дурной сон?» Я так никогда и не рассказал ей этот свой сон. В моих кошмарах меня не расстреливают, меня не давит машина, меня не душат, меня приканчивают самым обычным манером. Очевидно, я в последние двадцать лет совершил ужасную ошибку. Я кому-то принадлежу и телом и душой — только не себе. Теперь меня можно по предварительной записи получить за определенную сумму. В последнее время, оказавшись лицом к лицу с обидчиком, я предпочитаю не давать сдачи, я уклоняюсь. Раньше я задире не давал спуску. Почему же я сегодня поворачиваюсь к нему плечом или спиной? Однажды вечером мы были в гостях. Перед зеркалом в передней я столкнулся с газетным писакой, который разнес мои представленные на выставке фотоснимки. Среди них было несколько портретов вдов, и он, найдя себе жертву, язвительно написал: «Работы этого вдовьего фотографа говорят сами за себя, он катается как сыр в масле в своем приходе, где на него чуть ли не молятся». Я видел себя в зеркале, губы мои шевелились, я беззвучно благодарил этого человека, что он так же душевно прогнил: раз мы оба здесь, значит, мы одного поля ягода.

Хильда считает, что это опять потребуется — убивать. Все у нас уже есть, лишь одного недостает для полного счастья. Большинству недостает некой способности, которая превыше всех других. И большинство желает обладать такой способностью. А что может быть прекраснее способности что-то уничтожать? Она принимается хохотать, когда на экране телевизора политические деятели сулят нам большую безопасность существования. Она подметила их любимое словечко и ждет, когда они его произнесут.