Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

— Вот, вот оно опять, — издевается она, — нет, ты посмотри, он уже себя вовсе не слышит, иначе сгорел бы со стыда, ведь опять разглагольствует на своем мертвом языке. «Прозондировал», говорит. Ты слышал? Опять он «прозондировал» политическую ситуацию. До чего же они обожают все зондировать, для таких бездарей это «прозондировать» самое прекрасное невротическое словечко, непроизвольно с языка слетает.

Постепенно она возненавидела эти лица на экране телевизора, говорит, что видеть их больше не может. Иногда она подходит почти вплотную к экрану и готова ударить… Примеривается, чтобы угодить прямо в зубы, стоит с занесенным кулаком перед телевизором и говорит, что «прозондировала» эту физиономию и решила, что в ней нет больше никакой надобности, это же всего лишь стекло. При этом — актриса ведь! — она держит кулак занесенным над головой, затем его опускает и ладонью стирает пыль с экрана или вдруг брезгливо нажимает одну за другой все клавиши, не находит ничего лучшего и останавливается на рекламе. С отвращением смотрит она на страшилище с волосами цвета соломы, уплетающее детское пюре. Пятилетний мальчик с пухлыми щеками, гордо и сыто ухмыляющийся в объектив, в самом деле на редкость противен. Хильда так бы и надавала ему пощечин. Но нельзя. Она переключает программу, однако и там речь идет о жратве, справа и слева два накрытых стола, две горы всевозможной жратвы, той, что слева, надо избегать, а правая рекомендуется. Там выставлено все, что требуется исправно работающему кишечнику. С начала нынешнего столетия кишечник страдает запорами. Хильда готова надавать пощечин профессорам и ведущей «Беседы врача». Но перед ней стекло. Она возвращается на свое место, садится в кресло, достает пилку и принимается подпиливать ногти. Я говорю:

— Да посиди ты спокойно.

Она отвечает:

— Это сводит меня с ума. Глаза бы мои не глядели на этих человеколюбцев с телевидения. Я делаюсь больна.

Она страдает. Ничего органического. Она страдает от диктата этих человеколюбцев. Подпиливая ногти, она говорит:

— Вот бы их всех перестрелять.

Я знаю, что последует, и предупреждаю:

— Только, пожалуйста, не повторяй, что это должны бы видеть твои проклятые изголодавшиеся азиаты.

Она говорит:

— Я больше не могу видеть пятен мочи на детских пеленках. Слева моча без вкладыша, справа — с активно впитывающим вкладышем. — И устало добавляет: — Сегодня я рано лягу спать.

Она ожидает катастрофы. Думает, что вернутся нацисты. Это их климат, утверждает она.

Прошлой осенью я подкармливал паука и при этом обнаружил, как нелепо Хильда реагирует на малейший акт уничтожения. Она уже внесла в дом все летние цветы, у меня в комнате стояла китайская роза. Был ноябрь, маленький зеленый паучок устроил себе гнездо с малышами под листом. Ему требовался корм, я поймал на гардине насекомое, такое с красивыми длинными крылышками, насекомое, которое мирно коротало конец года на гардине, и придавил его пальцами, потому что не хотел сажать живым в паутину. Зеленый паук подобрался к подарку и стал его оплетать. Хильда застала меня за этим делом, ударила меня по руке, а паук уже затягивал насекомое паутиной. Я сказал:

— Оно сидело у тебя в комнате на гардине, какое-то там крылое. У паука дети, здесь в комнате ничто уже не залетит к нему в паутину.

— А зачем, — возразила Хильда, яростно защищая слабых, — паучихе приспичило в ноябре произвести на свет детей?

— Уж раз она оказалась у меня в комнате, я ей помогу, — сказал я, — и потом, это было всего-навсего такое насекомое с длинными крылышками, не знаю, как оно называется.

— Вот именно, — сказала она, — не знаешь, а раз не знаешь, то приканчиваешь.

То ли она сошла с ума, то ли я, потому что хотел держать у себя в ноябре маленькую зеленую паучиху. Мы кричали друг на друга.

Она кричала:

— Когда же ты уйдешь? Дай мне, наконец, жить. Не вмешивайся. Это мои гардины, в моей комнате. Пусть твоя паучиха плодится на улице. — Сорвала лист с паутиной и повесила его в саду на розовый куст.

Я боюсь желаний, тех, которые были у моего отца. Когда мы ходили в кино, нацисты в хронике выглядели человеколюбцами. Сидя в кино, мы испытывали благодарность. Нацисты выглядели такими, как они говорили о себе: «Честны, порядочны, верны и дружелюбны к людям одной с нами крови». Я смотрел на них снизу вверх. На людей, которые в последующей моей жизни стояли надо мной, я долгое время взирал как на недосягаемых обладателей власти, которые вольны меня казнить или миловать. Впоследствии это обратилось в забаву. Мы с Хильдой, сидя у телевизора, придумали охотничью игру: вот это головы властителей, а мы охотники, это весело, своего рода развлечение по вечерам.

— Знаешь, если прикинуть, кого из этих типов мы с прошлых выборов уже перестреляли… И самое пикантное, они не устают уверять, что считают нас вполне зрелыми, озабоченными, интеллигентными избирателями.