Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Он был одним из первых пришлых в доме и одним из последних, покинувших его. С портфелем в руке, в черном костюме и белой сорочке, гладко выбритый, возвращался он с песней из городка, неся в портфеле рыбу. В разгар лета под палящим солнцем он шагал шесть километров, насвистывал, звал кота, вынимал из портфеля копченую селедку, клал ее в жестяную миску, усаживался в потертое кресло, смотрел, как кот уплетает селедку, закуривал сигару, довольный аппетитом кота, сидел в своем черном костюме, белой сорочке, молча наблюдал за котом и терял сознание, как говорят в Гольштейне. Сигара падала на выложенный метлахской плиткой пол и дымила коту в морду, что его нисколько не беспокоило; он продолжал трескать, даже когда за ножами являлся лакей. Чистильщик тоже не поворачивал головы и по-прежнему глазел на кота.

Ну давай же, Герман, говорил лакей, нужны ножи, еще пять штук, гости будут.

Позже кухарки говаривали: По крайней мере старый бирюк умер легкой смертью.

Фрагмент первого этажа: желтую гостиную занимали со своей матерью шесть девочек по фамилии Краузе, пришедшие с тележкой из Померании. Семья Мартин из Дрездена разместилась в голубой гостиной. В зеленой гостиной, разгороженной занавеской, жили семьи Крупин и Ваховски, беженцы из Алленштайна[17]

. В столовой квартировала семья Роберт из Дерпта[18]. Они спали со своими многочисленными детьми в двухэтажных кроватях и держали гусей, кур и кроликов прямо на паркете. А белье сушили на веревках, которые протянули от дверей к люстре и от люстры к лепным коронам, венчавшим портреты датских королей высотою во всю стену. За дощатой перегородкой в красной гостиной жил какой-то латыш, грубый увалень с деревянной ногой. Для господской кухни он ловил в пруду карпов. Среди беженцев он уехал одним из первых: в Кайзерслаутерне у него отыскались родственники. Незанятая часть красной гостиной служила хозяевам проходом на террасу.

Любовная игра двух соколов над автострадой: они камнем падают вниз, маневрируют, набирают высоту, почти соприкасаются, оберегают друг друга, спариваются — и все это чуть ли не без единого взмаха крылом.

Фрагмент этажа (второй этаж): четырнадцать комнат, беглое рыцарство и дальние родственники — двоюродный дед Августы, двоюродные бабушки, двоюродные прабабушки, — среди них несколько бюргеров. Олимпия с пренебрежением относилась к семьям, не имевшим дворянского титула, однако и не выказывала особой приязни к дамам и господам фон Таким-то из Мекленбурга и Померании, которые с утра до ночи, дымя и болтая, играли в канасту. Сталкиваясь с ними на лестничной площадке, она едва удостаивала их приветствием. И поскольку в те годы Йоханнес с Августой обожали мать, то в подобных ситуациях вели себя так же — высокомерно, стараясь как можно быстрее пройти мимо. Ц. А. держался иначе: целовал ручки дамам, лишившимся поместий, спрашивал одну, как обстоит дело с компенсацией ущерба, другую о лавочке, открытой ею с мужем в сторожке, нанимал дочь третьей помощницей к себе в контору. Он знал: будь его поместье расположено в тех же областях, что их, он бы наверняка оказался в худшем положении, по крайней мере не в лучшем. Своим пантомимическим талантом изображать заинтересованного слушателя он завоевывал симпатии дворян, тем самым невольно настраивая их против Олимпии, за чьей спиной они шептались о ее заносчивости, то бишь о различиях, делаемых ею внутри своего же класса.

В просторной угловой комнате жил на столе сухопарый берлинский дядюшка, ненавистник женщин и англичан. С помощью скамеечки он взбирался на стол и там, на верхотуре, уединялся в кресле, предаваясь чтению или сну. На вопрос Августы, зачем ему это надо, ведь в комнате достаточно места, он отвечал: Потому что тепло поднимается кверху, дитя мое. У него был один-единственный темно-синий костюм; чтобы не изнашивать, он редко надевал его и, пересыпав нафталином, хранил в сундуке. Когда по его настойчивой просьбе к нему приехала в гости сестра, жившая с мужем в Копенгагене, он поселил ее за двадцать километров у других родственников и заставил ждать несколько дней, прежде чем ей будет дозволено предстать перед ним. Имя Августы он нарочно не хотел запоминать. Кто ты, дитя мое? — часто спрашивал он, и когда Августа отвечала: Августа, сестра Йоханнеса, он говорил: Ах вот как, сестра Йоханнеса. Ее брат мог заходить к дяде когда угодно, и в минуты словоохотливости тот рассказывал, что больше всего любил встречать рождество на Ангальтском вокзале, на перроне, где гуляли сквозняки, и что в Берлине он играл в азартные игры даже тогда, когда нацисты их давным-давно запретили, и как ночью в Тиргартене на него напали два каких-то типа, повалили на землю и стали обыскивать карманы. Но, господа, закричал он им, у меня нет ни гроша, я продулся в пух и прах! Но они не отвязывались, и он никак не мог взять в толк — почему.