Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Лежа на лесной опушке, Ц. А. дремотно следит сквозь ресницы за тремя телегами, везущими молоко с пастбищ в Айнхауз. Тренькают пустые ведра, глухо бьются друг о друга полные фляги; телеги спешат, потому что на ферме ждет молоковоз. Ц. А. мечтает оборудовать электродоилками не только коровники, но и навесы на выгонах, а еще (это будет только в коровниках) он установит громкоговорители: пусть звучат шлягеры, богослужения, новости, концерты — в порядке эксперимента. Ц. А. слышал, что постоянная радиотрансляция действует на животных успокаивающе, а от этого растут надои. Для клевера и свекольной ботвы он построит силосные башни; укрываемые землею или брезентом бурты исчезнут навсегда. Он сидит в конторе, углубившись в бумаги, возле расходной сметы кладет приходную, что-то сравнивает, подсчитывает, советуется с управляющим. Он намерен также упростить разорительный быт и сэкономить на двух поварихах. С этим, однако, придется повременить, пока не убавится число едоков. Пока еще он и в мечтах не осмеливается произнести передаваемую из поколения в поколение фразу: Сын мой, все это делалось для тебя, пока еще он сам ощущает себя сыном. Но наступит день, и он скажет ее по праву того, кто

все это сделал. То, что он может не успеть довести начатое до конца, что дни его жизни окажутся слишком коротки, внушает ему сильный страх. Страх, с которым Ц. А. вынужден справляться в одиночку, ибо Олимпию он в свои заботы не посвящает. Он утешает себя философскими обобщениями: невозможно объяснить матери своих детей то, что не укладывается у нее в голове

. Олимпия же ведет себя так, будто совершенно не понимает, что Ц. А. пытается произвести на нее впечатление, будто это его вечное лицедейство не составляет существеннейшей части ее жизни. Она занята гостями. Приглашения из окрестных поместий; влияние прежних друзей на нее сильно. Дочь дипломата, она себе не представляла, что жизнь помещицы окажется такой мужицкой. Приходя с улицы к чаю, Ц. А. приносит с собой запах хлева, свиней, овец и коров, чем оскорбляет ее обоняние. Невозможно объяснить: неужели она действительно не понимала, что запах идет от тех самых животных, которые кормили его и ее, или же она попросту и мысли не допускала, что это было именно так? Интерес, проявляемый Ц. А. к светскому общению, есть чистейшее притворство, но тайная слабость к столичным запросам Олимпии помогает ему справляться со своей ролью. Правда, в минуты отчаяния он забывается каким-то смутным чувством, как тот, что бьет на пианино лишь по одной-единственной клавише, и в такие мгновения вспоминает о пистолете, оставшемся у него еще с войны. В одном из ящиков стола лежит небольшой браунинг, который доступен всем.

Возле патрульной машины на правой полосе автострады полицейский, еще двое на лугу. Августа видела только их головы. Луг лежал в низине.

Ею овладело то состояние, когда все кажется воспоминанием, далеким и абстрактным. Это состояние отделяло ее и от Феликса. Лишь воспоминанием казалось то, что Феликс намерен перебраться из Мюнхена во Франкфурт и устроиться там в адвокатскую контору; и то, что он, вероятно, все-таки хочет остаться в Мюнхене, ибо уже прижился здесь, тоже было из области воспоминаний. Еще одним воспоминанием было то, что вместо Франкфурта он подумывал переселиться в Берлин. И то, что Августа несколько дней не могла поймать Феликса, теперь тоже казалось несущественным. Но все же было что-то пугающее в этом чувстве — видеть самого близкого человека в такой бесконечной дали, а себя совершенно одинокой, никому не нужной. Отрубить голову, Феликс, и выставить в окне… лучше уж сразу убежать, я так и не знаю, прогнал ты меня от себя или нет, а если прогнал, то куда?..

В те времена Ц. А. редко появлялся на людях. Когда он не спал, не размышлял, лежа в постели, и не должен был проверять работу на полях, он катался по лесу в открытом «фольксвагене» и пел Божевсевышниймыславимтебя. От пения кровь у него приливала к голове, а та, за исключением узенького полукружия волос, была голой, как коленка. Облысел он рано, лет в двадцать пять. По его словам, оттого, что носил каску.