Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Для своих детей он фактически не существовал. Йоханнес, Августа и Йоханна находились не на его попечении, а гувернантки. Она-то и должна была надзирать за ними, воспитывать их. Роли были распределены, дом делился на мир взрослых и мир детей, и Ц. А. отнюдь не собирался посягать на этот порядок. Он хотел, чтобы ему не мешали. Дети воспринимали его как великого Невидимку, чужого. Обыкновенно он показывался по вечерам минут на пять, перед тем как их отправляли спать. Им разрешалось сказать ему «спокойной ночи», когда ужин для него и Олимпии был уже на столе. В детскую он никогда не заходил. Сказки на ночь им рассказывали чужие люди: воспитательница, горничные, лакей. И на руки их брали чужие люди. Если бы Ц. А. заходил к детям по своей охоте, то, по его понятиям, это означало бы, что и они могут по своей охоте заходить к нему. Он не выказывал своих чувств. Он вел себя так же, как некогда вели себя с ним: старался возможно меньше видеться с детьми, лишая их ласки и внимания, которыми в детстве был обделен сам. В его глазах дети были чем-то вроде предметов, с тем лишь досадным отличием, что они всюду бегали (впрочем, и на это можно было не обращать внимания); позднее, как бы повышенные в звании, они были приравнены к животным, ну, скажем, к щенкам, которым криком велят делать то-то и то-то. От них можно было требовать самых невероятных услуг, и они повиновались. Мой сын, мои дочери

были словами ожидания, которое когда-нибудь как-нибудь должно было оправдать какое-нибудь будущее.

Он был далеко, даже когда находился вблизи, и чем-то был похож на птицу: всегда в движении, верткая и упругая фигура, издающая странные звуки. Идя по дому, он имел обыкновение покашливать через определенные промежутки, чем умышленно привлекал к себе внимание. То был знак всем домашним сидеть по своим комнатам и не соваться к нему ни с какими разговорами. И дети сидели по своим комнатам и ни с какими разговорами к нему не совались. Укрытые сумраком безоконного тупика, куда выходили их двери, они глядели через весь коридор в противоположный светлый конец, где шел Ц. А. Они видели его со спины. Он удалялся от них, но они не осмеливались бежать следом, пока он не исчезал в ванной, гостиной или спальне. Они выжидали из опасения, как бы он не появился снова; что могло быть глупее этого праздного выстаивания и ожидания, этой игры в прятки безо всякой надежды на выигрыш или проигрыш. Бывало, они тайно наблюдали за тем, как в поисках Ц. А. лакей пыхтя взбирался по лестнице и докладывал ему через дверь ванной, что внизу дожидается проситель или что кто-то просит его к телефону, кому он, лакей, не решается отказать, хотя по долгому опыту мог бы не сомневаться, что откажи он на свой страх и риск, то действовал бы вполне в духе хозяина. Все трое они слышали, как Ц. А. из ванной раздраженно велел лакею отвечать, что его нет дома и чтобы проситель зашел еще раз, а звонивший — перезвонил. Его ответ казался им несправедливым, но им не оставалось ничего другого, как проводить взглядом лакея, который, пожимая плечами и ворча, спускался вниз. Сами они никогда не забегали к Ц. А. И дело тут не только во Фриде Дибберс, внушавшей им, что они в тягость отцу, и не только в том, что они могли услышать реплики гостей, дядюшек и тетушек, отнюдь не предназначенные для их ушей. Они ждали, что он сам проявит к ним интерес, однако тщетно. Ц. А. держался по-прежнему. Когда, встречаясь с ними на лестнице, отец (хохоча и в чьем-нибудь обществе) в виде исключения загораживал им дорогу, то это был лишь мимолетный жест, вызывавший у них скорее оцепенение, чем ответное тепло; привычным же для Ц. А. становилось понуждать Августу к тайным, столь же пугавшим ее угождениям, которые, будучи однажды отрепетированы без свидетелей, потом исполнялись как некий эстрадный номер для публики…

Воскресное утро. Августа сидит под столом в комнате, где завтракает Ц. А. Он ест яйца, два или три, но только желток, белок он отправляет под стол Августе. Он жует, она жует. После этого ей полагается его щекотать: сняв тапочки с его ног, пощекотать сперва правую ступню, потом левую, именно так, как он любит, она не прекословит, и он хохочет и подпрыгивает на стуле; она радуется его смеху, хватает отца за ногу — снизу, сверху, крепко-крепко, — щекочет и сама уже не может остановиться.