Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Фрида Дибберс рассказывала повесть своей жизни всегда только в обратной последовательности: в конце войны она бежала с тремя детьми на север Германии, ночью, где-то на дороге между Бреслау[19] и Берлином, меньший из детей замерз. Она оставила негнущийся сверточек в сугробе. Дети были из семьи силезских помещиков. Но прежде, чем оказаться в Силезии, Фрида Дибберс служила у пастора на Мазурах. Пастор гонял ее в хвост и в гриву. В Пиллау[20] добродетель понимали как служение бедным, благодаря чему кое-что перепадало и не слишком бедным. А в семью пастора ее устроили монахини пиллауского сиротского приюта. А ваша мать, гладя кота, спрашивал Фриду чистильщик сапог, разве у вас не было матери?

Отчего же, была.

Монахиней Фрида Дибберс стала после смерти матери.

Будь ее жизнь рассказана с другого конца, это была бы история сплошных побоев и пресмыкательства. У монахинь она ведала обеспечением двух-трехлетних сироток, с 1916 по 1919 год. Чем же она их обеспечивала? Да ничем. Между 1916 и 1919 годами не было вообще ничего. Ее собственный картофельный паек у нее отбирали приютские мальчишки. Если она не желала уступать добром, они лупили ее. На уроках в школе она вечно засыпала. И терялась в догадках, почему за это ее не били. Учителя же относились к ней снисходительно. Таким образом, произвол доходил даже до либерализма. Она считала это несправедливым и потому решила сама никогда не либеральничать.

Вот и получалось, что робость Августы только распаляла Фриду Дибберс. Именно страх двигал Августой, когда она воровала для воспитательницы цветы, горбушки свежего черного хлеба, сладости. Она передаривала Фриде свои подарки, рисовала для нее цветы, календари с цветами, став искуснейшей копиисткой. Гордостью Августы был четырехлистный клевер. Она знала все места на проселках и поля, где он рос. Убегала туда и, увлекшись собиранием клевера, опаздывала домой; снова в ее поведении что-то было не так, но главное — она преподносила Фриде огромные букеты. Пускай видит, сколько выдумки вложено в то, чтобы ее потешить. То и дело Августа находила вещицы, которые подавала своей воспитательнице не иначе как на вытянутой руке, ибо и при передаче подарков предусмотрительно держалась на расстоянии. Фрида этого не понимала и все равно била — правда, в таких случаях с некоторым запозданием.

Ночами Августа блуждала по коридорам. Она страдала лунатизмом, и ее все время влекло к Фридиной постели.

Однажды, когда она, плача, стояла в коридоре, из своей комнаты вышел Ц. А. Августа бросилась к нему на грудь. Он успокоил ее и обещал что-нибудь предпринять.

На следующий день родители уезжали в путешествие, и дети вместе с Фридой вышли их провожать. Садясь в машину, Олимпия повторила просьбу Августы, чтобы Фрида не обижала ее и Йоханнеса. Не глядя на Олимпию, Фрида выслушала господский наказ. Она скользнула взглядом по детям.

Машина выехала со двора. Все трое стояли они у подъезда и махали вслед.

Августа побежала в дом. Фрида устремилась за ней, схватила ее, прижала в гардеробной к пальто и принялась избивать.

Дух истинный и праведный исходит из сердца, за ним следует (свой или чужой) поступок. Ц. А. не стал проверять, как теперь ведет себя с детьми Фрида. Его слово обязывало к исполнению, а это означало: сказано — сделано. Ц. А. не ошибался.

Ц. А. не любил размениваться на мелочи, взвешивать каждое слово.

Он говорил: Германцы, да, сперва германцы, потом средневековье. Его хронология — сжатая и лапидарная.

Итак, средневековье, затем Генрих Лев — или нет, стоп, сперва Генрих Лев, затем средневековье, после этого Возрождение, Карл V, затем…

Что затем, Ц. А.?

Фридрих Великий, король прусский. Алексис Токвиль[21]: эпоха равенства. Массы как категория всеобщей нивелировки; их духовные ценности, ставящие всех на одну доску. Французская революция.

А дальше, Ц. А.?

Дальше Бисмарк и 1871 год, а потом и всё. На рубеже девятнадцатого — двадцатого веков общество подошло к своему концу, говорил Ц. А.

Он бросал такие многозначительные реплики как бы мимоходом — на рубеже девятнадцатого — двадцатого веков общество подошло к своему концу, — и если собеседник безропотно, словно заведомо считая невозможным опровергнуть столь безапелляционное суждение, подхватывал его и развивал, то Ц. А. время от времени кивал и разглядывал свои ногти, ибо ему становилась скучна не только сама тема, но и эта ханжеская покорность.

Но что означала фраза на рубеже девятнадцатого — двадцатого веков общество подошло к своему концу для собеседника, который не желал принимать ее к сведению, а, напротив, громил аргументами?

Какое общество?

До 1900 года общество было цельным, отвечал Ц. А. Какое общество и что значит «было цельным»?

Оно имело свои принципы, говорил Ц. А., свои идеалы и — набрав воздуха — свой прочный порядок.