Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Но все-таки: какое общество и что значит «было цельным»? О каких принципах идет речь, о каких идеалах и как можно называть прочным то, что было шатким? Каким был тот порядок? Разве не деспотическим? Разве не феодальной тиранией с кайзером и рейхом, с империалистической и колониальной экспансией? 1914 год стал переломным. Уж не ошибся ли Ц. А. в дате, назвав девятисотый год?

Перед возражениями или вопросами такого рода Ц. А. быстро пасовал. По части доведения мысли до конца он был слабоват.

Стоило ему попасть со своими туманными фразами впросак, как он начинал взывать к снисходительности, сетовать на пробелы в образовании, словно все эти ламентации были заготовлены у него заранее. Особенно любил он плакаться женщинам. В их обществе он легко выпутывался из трудного положения, поскольку его красноречие в бедственные минуты производило соответствующий эффект, а на это-то Ц. А. и рассчитывал.

А пробелы в образовании? Что понимал он под этим конкретно? Опять ему нечего было ответить. Что такое «образование»? Слово, имя существительное. Вот он и употреблял направо-налево все производные от «образования», пользуясь им как лазейкой и потому чувствуя себя подстрахованным его абстрактным значением.

Долг, порядок, принципы, идеалы, достоинство, честь, беззаветное мужество — он лазил в эти понятия, как в морозильник. А извлекал нетающие ледышки фраз, окаменелые от времени схемы.

Размокшая долина Неккара. Нитяный занавес от туч до земли. Проливной дождь.

БУДЕРУС ВАЙХИНГЕР ЭТЕРНИТ

КАРЛСРУЭ 107 км

ХАЙЛЬБРОНН 99 км

Мне три года. Я сижу в гостиной под столом, у ног Ц. А. Штанишки у меня мокрые, но почему-то мне кажется, что я — сама по себе, а расплывающееся подо мной пятно на ковре — само по себе. Я вопросительно поднимаю глаза на Ц. А. Он молчит. Смотрит на пятно, которое перестало расплываться и теперь просто блестит на ярком свету. Мы оба разглядываем его. Я смущаюсь: ведь Ц. А. должен бы высказать свое мнение. Отцы на то и существуют, чтобы высказывать мнения. Может, мне полагается сказать: Ц. А., что ты так смотришь, пятно как пятно — разве случилось что-нибудь? Ц. А. разглядывает меня, разглядывает пятно. Видимо, ему неприятно облекать происшедшее в слова. Тогда он оставляет пятно и наказывает меня: пронзает ледяным взглядом, встает и уходит из комнаты. Обижен ли за тот случай он на меня, я на него? Так мы узнавали друг друга: он меня, я его.

Когда он ложится вздремнуть после обеда, я к нему не вхожу. Это делает тетя Хариетт. Он вовсе и не спит, говорит она, только прикидывается спящим. Она стоит в комнате. Он смотрит в потолок или читает. Она тихонько окликает его. Он не шевелится. Она видит, как он закрывает глаза. Потом начинает ворочаться — как бы во сне. Она говорит, чтобы он не валял дурака: она видела, что он не спит, а только притворяется. Он потягивается, перекатывается с боку на бок и хохочет. Он играет, говорит она. Он не отличает одно от другого: воображаемое от действительного. Жесткий распорядок дня, ничегонеделание, обременительные обязанности, жизнь вхолостую, которую он бессилен изменить.

Он и сам это сознает. Он страдает, но цепляется за этикет, говорит тетя Хариетт. Он — упрямый ребенок. Он не видит, что его губит. Он сует голову в пасть этикету. В его жизни нет ничего другого, он и не заметит, как этикет лязгнет зубами и отхватит ему голову, говорит тетя Хариетт.

Он стоит перед зеркалом в спальне, выпячивает грудь и пытается придать своей тучной фигуре атлетический вид. Глубоко вздохнув, он задерживает воздух в легких. Августе пятнадцать, она подглядывает за ним в замочную скважину. Вот он, не сводя глаз со своего отражения в зеркале, вышагивает по комнате или бежит на месте своими крепкими короткими ногами. Вот он обмякает. Больше не может. Надолго его не хватает. Все же он пробует второй раз и останавливается, лишь почувствовав, что у него не в меру раскраснелось лицо.

Размер ботинок у Ц. А. был сороковой. Дамы иногда спрашивали его, где он их заказывает. Это венгерские ботинки ручной работы, отвечал он и убирал ноги под стул. Дамы забавлялись. Они были в восторге и неизменно приглашали его вновь.

Даже родня говорила, что в отличие от них он кое-что смыслит в сельском хозяйстве. Они гордились своим невежеством и спрашивали у него совета, получив же таковой, несли Ц. А. на чем свет стоит, хотя в лицо хвалили. Как раз в это время он начал тайком попивать.

Я ухожу с его дороги. Прячусь за шкафом. Сижу у его ног, но — под столом. Бьют напольные часы. Его шаги на лестничной площадке — я отличу их от всех других шагов. Жизнь, самоутверждение, испытание на прочность. Дух праведный исходит из сердца. Я не вхожу в его спальню. Он выпячивает грудь, стоит перед зеркалом. В выпяченной груди открытое сердце. Я ныряю в дровяной ларь. Он проходит мимо. Я приподнимаю крышку, высовываю голову. Чего же я хочу: сближения или разрыва? Уже тогда? Или все-таки позже?