Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Листая альбомы Макарта, Августа особенно подробно разглядывала Торжественное шествие в исторических костюмах, состоявшееся в Вене в 1879 году по случаю празднования серебряной свадьбы императора Франца Иосифа I и Елизаветы. Тогда, 27 апреля, праздничная процессия с четырнадцатью тысячами участников и двадцатью девятью колесницами двигалась по Рингштрассе к площади Бургтор, где располагался шатер венценосной четы. Наряду с торжественными депутациями студентов, гимнастов, стрелков, артельщиков, пожарных и ветеранов Макарт придумал маскарадные группы, символизировавшие ремесла, промышленность и искусства. Августа всматривалась в картинки-загадки: лошади тянут огромную, пышно разубранную платформу, на передке которой нимфы держат крылатое колесо. Перед платформой вышагивают маскарадные демоны. На ее сиденье — бракосочетание огня и воды. Огненные гномы, русалки, нимфы, девы. Из жертвенных чаш поднималось пламя (символ угля). Название картины: Железная дорога (из императорско-королевского собрания). На другой картине был изображен гигантского роста человек, который, склонившись у кафедры над фолиантом, ехал на гигантской разукрашенной фуре, позади него дюжие мужики в кожаных фартуках, знаменосцы, девы с лавровыми венками: Книгопечатники

. Постарался художник и над собственным образом, нарисовав себя в черном бархатном костюме а-ля Рубенс, верхом на белом коне с роскошной золоченой сбруей, в позе, которую использовал прежде в картине для Карла V, где тот был окружен толпой пеших и конных слуг, охваченных неестественным ликованием. Следом за книгопечатниками ехала платформа, запряженная шестеркой лошадей, с шестью форейторами; на платформе трон с балдахином, а на троне влияние женщин на искусство — парик, крахмальное жабо, шнуровка на груди: Изобразительное искусство. Реальность: маскарад, великий самообман, фабрика грез. Реальность: все это художество. Ц. А. мог бы смело присоединиться к тому праздничному шествию в Вене. Он неплохо вписался бы в группу современных высокогорных егерей, в депутацию иностранных стрелковых обществ

или певческих кружков. Августа решила, что, пожалуй, лучше всего было бы поместить Ц. А. к ветеранам. Она представила себе, как он к ним бежит. Но со спины он вдруг стал похож на того, кто бежал в апреле сорок пятого.

Ц. А. объявился в Айнхаузе через полтора года после войны, в драном мундире без погон. Но пробыл недолго. На зиму он опять перебрался к себе в неотапливаемую мансарду то ли в Хузуме, то ли во Фленсбурге, чтобы написать фронтовой дневник. Это не был дневник в привычном понимании — хотя бы уже потому, что Ц. А. начал его почти через два года после войны. Но, как ни странно, он избрал именно такую форму. Он писал главным образом о своих последних днях на фронте, точнее, о том, что называл фронтом, ибо в апреле сорок пятого, когда Ц. А. попросил откомандировать его из штаба, никакого фронта уже не было.

С фляжкой, ранцем, каской, пистолетом, твердя балладу Уланда[27], он подался на юг от Болоньи, бежал навстречу геройской смерти. Он произносил: Когда-то — гордый — замок — стоял — в — одном — краю[28]

 — и так до самого конца — и записывал строки о проклятом короле, которого беспомощно отождествлял с Гитлером. Он воочию видел, как старый певец держит на руках молодого убитого товарища, и цитировал проклятие старика. Певец оглядывался окрест и видел перед собой уничтоженную «Великую Германию». Так Ц. А. подыскал метафору для национал-социализма, миллионов погибших, руин и безоговорочной капитуляции. Метафора вполне заменяла ему объяснение.

Он бежал навстречу геройской смерти, но остался жив и, поскольку остался жив, решил в своих записках запечатлеть происшедшее вообще и приключившееся с ним в частности. Он хотел дойти до сути вещей, дать отчет и прослыть объективным свидетелем — свидетелем на все времена. Однако, исписывая страницу за страницей, он ни разу так и не задался вопросом о причинах происшедшего и о причинах своих, в том числе и ошибочных, поступков.

Я ненавижу Гитлера, ненавижу нацистов, твердил он всю зиму в своей меблированной мансарде в Хузуме или Фленсбурге, выплескивая на бумагу годами копившуюся ненависть. Эта ненависть пропитывала всю книгу, прорывалась чуть ли не на каждой странице, переполняла Ц. А. и в то же время заставляла его блуждать по замкнутому кругу, — ненависть, которую без остатка вытравляли и сводили к нулю те страницы, что были в промежутках.

Память ли у Ц. А. была короткая? Мыслил ли он бессвязно или только урывками — от страницы к странице? Жил ли забвением?