Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

В его книге много писалось об одном ротмистре — бароне и силезском помещике. Этот барон среди персонажей книги был единственным, кого Ц. А. называл другом. (Все прочие именовались боевыми товарищами или просто товарищами.) Говоря о друге, Ц. А. стремился быть искренним и потому не утаивал, чем тот его разочаровывал и отталкивал от себя. Друг изъяснялся фразами типа:

Верность — это основа основ чести — или: Кто знаменем клянется — с войны не вернется. Ц. А. молча глотал это. Даже когда Гитлер в последний раз отмечал день своего рождения, друг был еще уверен: Победа за нами, я непоколебимо верю в фюрера. В этом смысле война была для него священной и праведной. Ц. А. пробовал отделаться немыми возражениями: Не может быть того, чего не должно быть…

Или: Надеяться в нашем-то положении… И тем не менее он считал ротмистра (в душе) человеком бесконечно порядочным, деликатным, замкнутым в своей скорлупке, только лишь совращенным. В ротмистре он защищал барона — не человека, а дворянина. Он писал, что

сердцем понимает друга, хотя и думает иначе, чем он.

Как же все это увязывалось с ненавистью? Сохраняла ли страница, исписанная проклятиями по адресу нацистов, силу лишь до тех пор, пока он не переходил на следующую? Считал ли он, что если изложит свои воспоминания на бумаге, то душа его может быть спокойна? Страдал ли Ц. А. леностью мышления? Означало ли дать отчет как раз этого и не сделать? Была ли безграничная ненависть чем-то настолько туманным, что и мозги ему затуманивала? Означало ли разобраться в себе

лишь и дальше сохранять в голове сумбур? Или Ц. А. понятия не имел, что такое правда? Была ли его книга лишь конечным пунктом на долгом пути сквозь завалы общих мест и полуправд, хотя именно она-то и должна была помочь ему обрести внутренний мир?

Ц. А. столкнулся с трудностями писательства не только по дороге на фронт, когда сердцем понимал друга. Он не дописал книгу до конца. Несмотря на уйму готовых страниц, он так и не смог осуществить свои литературные замыслы в одинокой мансарде, намеревался лишь вернуться к ним как-нибудь позже, а там и вовсе забыл. Августа вынуждена была признать, что сперва он забыл рукопись и уж потом то, что собирался сказать.

Спустя двадцать лет после той пробы пера в меблированной комнате: летний вечер в Айнхаузе. Отужинав, гости выходят на террасу — дамы в длинных платьях, мужчины в вечерних костюмах. Они стоят группками. Два лакея разносят кофе, коньяк и ликер. Ц. А. нездоровится. Он благодарит за кофе, отказывается и от спиртного, молча отделяется от одной из группок и спускается по лестнице в парк. Его мучает мигрень. До него доносятся голоса, но слов он разобрать не может, да и не хочет. Он слышит приглушенные возгласы, иногда смех. Он стоит у лодочного причала спиной к террасе.

Пятеро гостей уселись на верхнюю ступеньку лестницы. Лакей приносит подушки. Дамы расправляют платья, прежде чем продолжить беседу. Между группами стоящих ходит Олимпия, предлагает гостям сесть в плетеные кресла. Становится прохладно. Не все следуют ее совету. Прислонившись к колонне, на террасе стоит молодой человек. Это один из практикантов сельскохозяйственного училища. К нему подходят капитан бундесвера и лейтенант.

Когда у Ц. А. болит голова, он уединяется, даже если в доме гости. Его охватывает легкая задумчивость. С самого начала вечер протекал не так, как подобает таким вечерам. Незадолго до ужина заговорили о Греции и «черных полковниках». Капитан (тот самый, который подошел сейчас с лейтенантом к практиканту) стал защищать афинскую хунту. Не понимаю, сказал он, отчего полковники так долго мирились с этой катавасией в Греции. Вы что же, оправдываете путч? — услышал Ц. А. вопрос практиканта. На помощь растерявшемуся капитану поспешил лейтенант и за него ответил: На вещи надо смотреть реалистично. Из вежливости Ц. А. не прервал их беседу, хотя говорить в светском обществе о политике считалось предосудительным.