Истории надежды

При каждой нашей встрече наступал такой момент, когда я намеренно прерывала Лале, понимая, что он слишком взволнован и что надо отрешиться от 1944-го и вернуться к реальности. Обычно я замечала у него признаки возбуждения. Он начинал стучать ногой по полу, отводил взгляд или кривил губы, качая головой из стороны в сторону, открывая и закрывая глаза. Тогда я решала, что пора ему замолчать. На протяжении многих лет работы с пациентами и их родственниками я научилась распознавать многие признаки, указывающие на то, что человек достиг максимума эмоциональной нагрузки и его потребность говорить исчерпана. Этот максимум варьируется, и временные рамки тоже размыты. Некоторые люди в состоянии выдержать не более десяти минут рассказа об экстремально травмирующих или трагических обстоятельствах. Другие могут пропустить не один перерыв на ланч, переполняемые потребностью рассказывать, в особенности если слушатель не близкий для них человек. Тогда они обрушивают на него поток своих прошлых и сиюминутных проблем.

В некоторых случаях мой расчет времени в отношении Лале оказывался неверным. Он скажет мне, бывало, что ему необходимо рассказать мне что-то до конца, что ему это важно. Когда я отвечала, что беспокоюсь за него и что, пожалуй, пора остановиться, поскольку он физически и эмоционально перевозбужден, Лале спокойно говорил мне, что ему необходим эмоциональный подъем, а иначе как он сумеет донести до меня увиденный и испытанный им ужас? Разве он вправе ожидать от меня, что я напишу о нем, если он мысленно не вернется туда и не переживет все заново?

Разумеется, он был прав. Потом для меня это стало чем-то вроде жонглирования. Мне приходилось довериться интуиции и решать, позволить ли ему продолжать, если каждая жилка в моем теле подсказывала остановить его, не разрешать больше изводить себя в тот день.

У меня было два средства, как вернуть Лале в его опрятную гостиную, в это безопасное место, в «здесь и сейчас». Он всегда поддерживал мое предложение погулять с собаками. Лале жил в районе, который считался по преимуществу еврейским. Там семьи разгуливали по улицам в любое время дня и ночи. Более молодые жители всегда встречали нас улыбками, кивками и приветствиями в зависимости от времени суток. Мы часто наталкивались на друзей Лале и останавливались поболтать, но лишь до того момента, пока кто-то из собак, особенно Тутси, не дергала за поводок, увлекая нас вперед.

Мне всегда нравилось, когда кто-то окликал его с противоположной стороны улицы: «Татуировщик, как поживаешь?» Многие знали Лале как татуировщика из Освенцима-Биркенау и соответственно приветствовали его. Принимая во внимание его возраст, наши прогулки длились недолго — не более получаса. Лале в точности знал, когда нужно повернуть назад.

Если погода была холодной или у Лале не было желания гулять, то обычно по вечерам его можно было отвлечь просмотром спортивных передач по телевидению или по Интернету. Он любил спорт. Если в момент моего появления у него дома телевизор был включен, то это всегда была спортивная передача. Несколько раз к нам присоединялся Г ари, сын Лале и Г иты, который делился со мной историями из своего детства, а также рассказами отца о Холокосте. Больше всего мне нравилось слушать истории про его мать. Отношения родителей с ребенком очень отличаются от отношений самих родителей. Было очевидно, что Гари вырос в благоприятной атмосфере любящей семьи. И пусть мать мало рассказывала ему о своей жизни во время Холокоста, ее сын излучал ту любовь, которую передала ему мать.

Был ли Лале активным слушателем? Мог быть, но ему в основном нравилось говорить, и мы оба знали, что слушать должна была я. Но один предмет моих разговоров вызывал у него искренний интерес — тревоги и проблемы, которые доставляла мне моя юная дочь. Ему хотелось знать, чем она занималась со времени их последней встречи, была ли она с тем же парнем, которого Лале видел и считал, что он недостаточно хорош для нее. Когда я в тревоге рассказывала ему о некоторых ее нелепых выходках, он громко смеялся, говоря, что при встрече с ней будет подзуживать ее и дальше выводить маму из себя. Он также очень любил давать родительские советы, начиная их словами: «У меня никогда не было дочери, я даже не знаю, как их воспитывать, но, будь у меня дочь, вот что бы я сделал...» И потом он излагал свое взвешенное мнение. Мне нравилось то, как он мог вникать в мои семейные отношения, задавать вопросы по существу и откликаться на мои тревоги. Я всегда могла спокойно доверить ему подробности своей жизни, зная, что он уважает мою частную жизнь. Пусть я не всегда следовала его советам, но знала, что они исходят от сердца и что у него добрые намерения. И я радовалась, что есть человек, не имеющий отношения к моим близким, но с которым я могу поговорить о них.