Истории надежды

Войдя в зал, мы сделали всего два шага, и Лале остановился. Кто-то заметил его, позвал по имени, а затем раздались возгласы: «Лале! Лале вернулся!» Подобно актеру на сцене в конце спектакля, он отвесил низкий поклон, широко и лучезарно улыбнувшись. Лале-плейбой вернулся.

Меня немедленно поглотила толпа нарядно одетых дам, увешанных драгоценностями. Г оворя в один голос, они выспрашивали, кто я такая и почему я в компании Лале. С трудом находя слова, чтобы объяснить свое присутствие, я посмотрела в его сторону, туда, где он стоял в окружении друзей и наблюдал за мной — все ли у меня в порядке. Я покачала головой, то ли улыбаясь, то ли хмурясь. Он послал мне воздушный поцелуй, после чего отвернулся и продолжил общий разговор.

Я взглянула на окружающих меня женщин, на мужчин, собравшихся в другом конце зала. Я была порядочно моложе присутствующих там людей. Мужчины и женщины старше семидесяти, восьмидесяти и девяноста, одетые в нарядную одежду, сшитую на заказ, многие мужчины в вечерних костюмах и лакированных туфлях. Между ними сновали официанты, разносящие подносы с напитками и закусками. Мужчины были такими же громкими и оживленными, как и окружавшие меня женщины. Такая приятная сцена, и я гордилась, что стала частью этого круга. Несколько раз я слышала реплику одного из мужчин: «Она не еврейка?» И Лале огрызался: «Нет, я же говорил: не хочу, чтобы мою книгу писал еврей». Разговор продолжался, но я слышала, как собеседник возвращается к этой теме: «В ней совсем нет еврейской крови. Ты уверен?»

Потягивая вино и роняя крошки на пол — всякий раз мне предлагали новый бокал и новое печенье, — я пыталась объяснить, зачем пришла сюда. Мне казалось важным принять напиток или еду от каждой подошедшей женщины, чтобы ощутить связь с ними.

Объясняя им, что встречаюсь с Лале, чтобы написать о жизни его и Г иты в Освенциме-Биркенау, я не знала, какой реакции ожидать. В ответ я получила искреннюю поддержку и одобрение. Женщины сгрудились вокруг меня, стремясь рассказать о своей дружбе с парой. Каждая женщина пыталась превзойти другую, заявляя, что их дружба была самой долгой, самой крепкой. Не могу вспомнить, сколько раз я слышала слова: «А вы знали, что Гита...»

Пока все эти истории о Лале и Гите передавались мне, подчас очень громко, я поняла, что источником всей информации о Гите для меня станут ее взаимоотношения с подругами. Эти истории были неизвестны Лале или же он не придавал им значения, поскольку не участвовал в них. Женщины рассказали мне, какой замечательной стряпухой была Г ита. Лале никогда не упоминал о ее кулинарных способностях. Приятно было узнать, как она гордилась своими блюдами, когда в Шаббат в их доме друзья собирались на вечернюю трапезу. Многие женщины завидовали красивой одежде Гиты, в особенности потому, что она шила ее сама. Я видела много фотоснимков, на которых она выглядит потрясающе в прекрасно сшитых платьях. «Да, она сшила это сама», — говорили мне. Позже Лале подтвердил, что она сама шила одежду и даже разрабатывала фасоны. Когда я спросила его про ее кулинарные способности, он ответил, что просто ел то, что ему давали, не задумываясь об этом. Тот факт, что он не интересовался едой, когда я упоминала о ней раньше, теперь обрел смысл.

Когда я спрашивала женщин, знают ли они, каким было существование для Г иты в Биркенау, они обменивались недоуменными взглядами и пожимали плечами: «Конечно знаем. Мы тоже там были». Я чувствовала себя такой ничтожной. Ну почему я не задала этот вопрос раньше?

Я удивлялась тому, с какой легкостью они рассказывают о своей жизни во время Холокоста. Лале много раз говорил мне, что Гита ни за что не хотела рассказывать о своем пребывании в Освенциме. Поэтому я решила, что другие пережившие Холокост женщины также не захотят говорить об этом. Здесь, на этом вечере, я впервые услышала рассказ о том времени с точки зрения женщин. Что меня поразило в их рассказах, так это постоянное упоминание о холоде. Лале вспоминал о погоде, но лишь в связи со временем года — лето или зима. А у этих женщин, похоже, преобладало воспоминание о жгучем холоде. Они говорили: непонятно, как мы это пережили.

Я слышала, как одна женщина говорила другой: «Откуда тебе знать, как это было? Ты пробыла там всего неделю! А я — несколько лет». Или: «Ты попала не в Освенцим. У нас был самый страшный лагерь. Твой по сравнению с нашим просто лагерь отдыха». Мне, как постороннему человеку, это казалось перебранкой, но потом я поняла, что таков был их стиль общения и никто не обижался на замечание или критику. Когда одна женщина сказала мне, что у нее была история, как у Лале с Г итой, и попросила написать об этом, меня засыпали просьбами типа: «Напишите мою историю, расскажите мою историю!»