Истории надежды

Несколько часов я провела с этими невероятными женщинами, пережившими Холокост, слушая их рассказы о немыслимых страданиях, приправленных редкими моментами радости. Бывало так, что после короткой истории, рассказанной одной женщиной, ее подруги говорили ей: «Мы этого не знали, ты не рассказывала нам об этом раньше». Говорившая пожимала плечами и отвечала: «Ну, раньше я не хотела об этом говорить, а теперь хочу, и, может быть, она, — указывая на меня, — захочет рассказать и мою историю».

Я видела это в кино, читала в книгах, но совсем другое дело — слышать от живой женщины, как в лагере при отборе ее разлучили с родителями и младшими братьями и сестрами. Несколько женщин обняли ее — они явно знали эту историю, но все же вновь выразили ей сочувствие. Я взяла ее за руку и заглянула в глаза, стараясь выразить взглядом то, что не могла сказать. Свободной рукой она погладила меня по лицу и улыбнулась в ответ. Между двумя незнакомыми людьми возник мимолетный контакт. Я почувствовала, как у меня защемило в груди.

Лале, вволю пообщавшись с друзьями, собрался уйти, но мне не хотелось уходить. Мне совали клочки бумаги, нашедшиеся в сумках, обрывки салфеток с нацарапанными на них именами и номерами телефонов с просьбой:

«Позвоните мне». Впоследствии я по разным поводам встречалась со многими из этих женщин. Уверена, они осознали, что я собираюсь рассказать только историю Лале и Г иты, но получалось, что при наших встречах я становилась чем-то вроде посредника, помогая им общаться друг с другом, сопоставлять их наблюдения и опыт, открыто говорить о пережитых страданиях, об ощущении вины и стыда выжившего человека. Разговаривая со мной, посторонним человеком, они почему-то чувствовали себя вправе открыться передо мной и рассказать о том страшном времени в своей жизни. Для меня это была большая честь. Я рассматривала как привилегию то, что меня впустили в их сплоченное сообщество, разрешив послушать истории, которыми они прежде ни с кем не делились, даже со своими родными.

Похоже, степень осведомленности младшего поколения об опыте их выживших родителей очень разная. Я встречала людей, которым известны все подробности жизни родителей во время Холокоста, но большинство детей говорят, что знают совсем мало об этом времени. Многие объясняют это тем, что мать или отец недвусмысленно давали понять, что не хотят об этом вспоминать. Другие говорили, что опасались спрашивать, чтобы не расстраивать родителей, и боясь, что сами не сумеют совладать со своими чувствами, узнав об ужасах, с какими столкнулись любимые родители. Меня бессчетное число раз спрашивали совета о том, как заставить пережившего Холокост поговорить с его детьми, и спрашивали, соглашусь ли я встретиться с ним и выслушать его историю. Из общения с выжившими я уяснила одну важную вещь: они расскажут вам лишь то, что сами захотят, невозможно заставить их говорить. Я предположила, что такому человеку легче открыться перед кем-нибудь, не имеющим с ним эмоциональной связи, но это лишь предположение.

$ $ $

По мере укрепления нашей дружбы Лале все чаще приглашал меня в свой круг. Иногда он брал меня с собой на встречи с его друзьями-мужчинами за чашкой кофе. Некоторые из этих людей заговаривали со мной о своей жизни в период Холокоста, называя себя выжившими, но не проявляя никаких эмоций, почти ничего не рассказывая. Они просто кивали, словно говоря: «Я там был». Несколько раз я встречалась с одним из ближайших друзей Лале, была у него дома, познакомилась с его женой. Тули отправили в лагерь, когда ему было всего семнадцать. Он также был из Словакии, из небольшого городка Бардеёв, в котором я побывала и откуда родом была Силка Кляйн. Тули пробыл в Биркенау всего несколько месяцев, а затем его отправили в другой трудовой лагерь, и он рассказывал мне, как страдал там от жуткого голода. Воспоминание об этом было у него преобладающим — голод.

Мужчина с тихим голосом, Тули казался противоположностью Лале. В то время как Лале говорил первое, что приходило на ум, Тули проявлял сдержанность при общении со мной. В компании своих друзей-мужчин Лале любил рассказывать им обо мне и моей семье, в особенности о моей дочери. Это подстегивало разговоры между мужчинами, все хотели больше знать, кто я такая, откуда родом. Мне и в самом деле льстило то, что Лале гордился иметь меня в качестве друга.

Не смущаясь, я рассказывала о себе, о том, как росла в сельском районе Новой Зеландии, и казалось, слушателям было интересно. Тогда я осознала, что, делясь опытом своей жизни, я поощряла тех людей к большей открытости в рассказах о себе и своих семьях как нынешних, так и потерянных. Ясно было, что потеря родных во время Холокоста была самым главным, чем они хотели со мной поделиться. Казалось, будто все злодеяния и ужасы, увиденные и пережитые ими, тускнели по сравнению со смертью их близких. Выражалось ли таким образом чувство

вины выжившего человека? Я знаю то, что услышала. Больше всего они страдали оттого, что их жизнь продолжалась, а родители, братья и сестры погибли.