История эмоций

Я ежедневно встречаю аспирантов, которые очень умело разоблачают скрытое историческое насилие, лежащее в подоплеке светского, универсалистского, либерального гуманизма. Однако годы своего формирования эти аспиранты, в отличие от их учителей, прожили целиком в ксенофобской Америке Рейгана – Буша – Клинтона – Буша, где слово «либеральный» если что-то и означает, то табуированную категорию, и где к «светскому гуманизму» обычно относятся как к маргинальной религиозной секте, а подавляющее большинство населения утверждает, что состоит в прямых сношениях с многочисленными невидимыми сущностями, такими как ангелы, Сатана и Бог[828]

.

Иными словами, Сэджвик говорит, что в конце 1970‐х и начале 1980‐х годов ее поколение, проведя десятилетие или, может быть, даже два в борьбе за классические просвещенческие проекты, такие как эмансипация чернокожих, геев и женщин, вскочило в постструктуралистский поезд, потому что домыслило Просвещение до его логического завершения и ему стал очевиден насильственный, уравнительский потенциал гуманистического универсализма. Этот ход мысли по-прежнему лучше всего иллюстрируется книгой Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать» (1975). Она открывается двумя зарисовками практик уголовного наказания во Франции. В 1757 году при казни Робера-Франсуа Дамьена, покушавшегося на жизнь короля, тяжесть преступления была перенесена на тело осужденного: Дамьена пытали, затем четвертовали, части его тела сожгли и пепел развеяли, его дом был разрушен, родственников заставили сменить фамилию. В общем, перед нами яркий пример «жестокого» наказания, характерного для домодерной эпохи. Этой казни Фуко противопоставляет правила внутреннего распорядка тюрьмы для малолетних преступников 1838 года. Здесь на первом плане – упорядоченный режим дня, уроки, работа, религия. Это означает, что если раньше наказывали тело, то теперь наказывают душу. Это был переход от макро- к микрофизике власти, и к концу книги едва ли хоть один читатель не задаст себе вопрос, которая из форм наказания на самом деле хуже. То, что считалось прогрессом, на поверку оказывается химерой.

Проследим далее за рассуждениями Сэджвик: молодое поколение, родившееся между 1960 и 1980 годами, смогло пожать плоды борьбы за эмансипацию, но само так и не научилось бороться за проекты Просвещения. Не научилось оно и уважать Просвещение как ценность: этому молодых не научило большинство населения США, отрекшаяся от Просвещения христианско-фундаменталистская «средняя Америка» – территория, которую левые либералы с обоих побережий предпочитают преодолевать посредством беспосадочных перелетов. Но – должны мы добавить от себя – не научили этому молодых и такие преподаватели, как Сэджвик. Короче говоря, есть большая разница, пришел ли человек к постмодерну через модерн и просто родился в нем.

Доколе же было оставаться идентичностям текучими, границам – проницаемыми, а дискурсам – меняться так, что никто не понимал, почему что-то изменилось? По мнению Сэджвик & Co., возник запрос на новый якорь в мире, на некую более надежную концепцию реальности и более ясные причинно-следственные связи. Почему при этом выбор Сэджвик пал именно на эмоции, да еще и в интерпретации Сильвана Томкинса, – это тема, заслуживающая отдельного исследования в жанре интеллектуальной истории и истории науки. Как бы то ни было, факты налицо: Сэджвик решила взять теорию у предтечи Экмана, провозвестника теории о базовых эмоциях, парадигматически проявляющихся на лице у человека, а ее ученикам эта теория, вдохновленная идеями Томкинса и экспериментальной психологии, казалась полезной в качестве инструмента политических изменений: «Ее интерпретации Томкинса (наряду с трудами самого Томкинса) невероятно помогли мне, – писала одна бывшая аспирантка Сэджвик, – с подозрением относившейся к политическому нигилизму, который, как мне казалось, внутренне присущ успешной научной практике»[829].