История эмоций

Остальная часть книги – своего рода эпилог, рассказывающий о том, что было после того, как отполыхал сентименталистский эмоциональный режим в пожаре 1794 года. Для наполеоновской Франции до середины XIX века были, по мнению Редди, характерны скепсис и пессимизм по отношению к публичному выражению эмоций. Сентиментальные эмотивы имели шанс на выживание только в отдельных сферах: в приватной, домашней или женской; в сфере искусства; в раннем социализме[942]. Жорж Санд автор рассматривает как своего рода остаточное явление сентиментализма, а тот факт, что она не добилась успеха, – как доказательство того, что на смену сентименталистскому эмоциональному режиму уже пришел постсентименталистский

[943]. Строгое разделение между либеральным разумом и романтическими чувствами восходит, по мнению Редди, ко времени после революции; именно оно, а не Декарт, кладет начало тому дуализму emotio vs. ratio, который сохраняется по сей день. Сочетание разума и эмоций в политической сфере, имевшее место в XVIII веке, потом было успешно вытеснено из коллективной памяти, потому что цезура, вызванная эксцессивной эмоциональностью во время террора, была слишком велика[944]

.

Книга Уильяма Редди на сегодня – самая важная теоретическая работа в истории эмоций. Он один из очень немногих историков, способных судить о качестве исследований, лежащих в основе статей, публикуемых в сфере наук о жизни. Вместе с тем он блестящий знаток антропологической литературы. Сочетание этих двух достоинств с многолетним изучением источников по истории Франции XVIII и XIX веков уникально. Тем не менее есть основания для критики. Во-первых, имеется подозрение, что концепция «эмотива» – краеугольный камень теории Редди и его, пожалуй, самое важное нововведение – логоцентрична. Он выводит ее из теории речевых актов Джона Остина. При этом неясно, работает ли эффект обратной связи в неязыковых практиках таким же образом, как в речевых актах. Имеет ли невысказанная мысль «я счастлив» те же последствия для эмоций, что и произнесенная вслух фраза «я счастлив»? Производит ли сознательное растягивание рта в улыбку тот же эффект, что и произнесение слов «я счастлив»? Если, вслед за Барбарой Розенвейн, перенести это в область истории, «„эмотивы“ Редди ставят слова в привилегированное положение по сравнению с другими формами эмоционального поведения, но в некоторых культурах (например, в средневековой Исландии) покраснение, дрожь и распухание играют более важную роль, чем высказывания»[945]. Даже в том, что касается речевого акта, социальная ситуация, в которой имеет место речь, освещена недостаточно: срабатывает ли один и тот же механизм обратной связи, когда я говорю слова «я счастлив» в присутствии моей психотерапевтши, которой я плачу деньги за то, чтобы она помогала мне в моих поисках счастья, или когда я в разговоре с матерью, пытающейся мне доказать, что я несчастлив в браке, упрямо отвечаю: «Я счастлив»?

Далее, проблематична та тесная связь, которую Редди устанавливает между эмоциональным режимом и политическим. Впечатление таково, что типичным политическим режимом он считает современное национальное государство. Но ведь это – относительно новое изобретение. Большинство эпох человеческой истории не знало такой доминирующей государственной инстанции, которая господствовала бы над всеми сферами жизни большей части общества. Чаще исторические акторы были членами множества сообществ, и даже в эпоху централизованного государства существовали, как пишет Розенвейн, многочисленные

разновидности и локальные варианты. Разве это не вероятно, что, например, салоны XVIII века, супружеские постели и суды – не говоря уже о работных домах для бедных (о которых упомянул сам Редди) – образовывали свои собственные эмоциональные сообщества, по-разному относившиеся к эмотивам, предписанным «сентиментализмом» (или, например, придворной civilité)?[946]

Похоже, словосочетание «эмоциональный режим» надо последовательно употреблять во множественном числе.