История эмоций

Рассказы о воспоминаемых чувствах особенно ясно показывают отсутствие различия между объективностью и субъективностью. Ведь даже когда эмоциональное переживание еще длится, психофизическая осязаемость чувств едва ли может быть отделена от их субъективной оценки, а «внутреннее» переживание невозможно отщепить от «внешних», социокультурно обусловленных паттернов его интерпретации. Биографические рассказы столь же неоднозначны, или многозначны, как чувства. Они не позволяют сделать какое-то определенное высказывание о том, чтó исторические субъекты чувствовали на самом деле[1052]

.

Не следуя концепции радикально нарративного конструирования действительности, Гаммерль настаивает на «правдоподобии» современных высказываний о воспоминаемых эмоциях в ходе интервью. Он считает, что воспоминание правдоподобно тогда, «когда оно опирается на соответствия между содержанием и нарративной структурой рассказа», то есть когда то, как

свидетель рассказывает (об этом есть сложные лингвистические и литературоведческие исследования), соотносится с тем, что

он рассказывает[1053]

. Кроме того, весь биографический рассказ в целом дает представление о «проекте себя», то есть о самопрезентации субъекта в процессе интервью, а это позволяет делать «выводы о генезисе этих идентичностей и специфическом самоинсценировании повествующего субъекта»[1054]. И наконец, интервьюируемые с большей или меньшей гармоничностью соотносят себя с социально-культурными контекстами. Если, например, речь идет о группе мужчин-геев в начале 1980‐х годов, которые находились под влиянием New Age и психотерапевтической культуры, а в разговоре интервьюируемый обнаруживает плохое владение кодами, шаблонами речи и метафорами этого контекста (которые известны по другим источникам), то возникают интересные диссонансы, которые следует анализировать.

Вопрос о репрезентативности, актуальный для устной истории в целом, особенно важен для устной истории эмоций. Конечно, Гаммерль при отборе людей для интервью стремился к тому, чтобы они как можно лучше отражали весь спектр образов жизни западногерманских сельских гомосексуалов в изучаемый период. Однако цель такого исследования не в том, чтобы раз и навсегда статистически определить, доминировала ли среди западногерманских геев в 1980 году любовь или похоть (однополый секс как проявление «гедонизма») или какая эмоция была главной в отношении к СПИДу в середине 1980‐х годов: страх, горе или гнев. Привлекательность такого исследования скорее в другом – в деталях, во всех этих «э-э-э» и интонациях, которые отражают текучий, эфемерный, с трудом поддающийся разграничениям характер эмоций. Порой можно словно под увеличительным стеклом разглядеть петли обратной связи эмотивных вербальных высказываний, переписывание соприсутствующей эмоции другой, только что выраженной эмоцией – процессы, которые Редди теоретически разработал, но которые он на основе своих судебных источников никогда не смог бы так пластично и наглядно продемонстрировать, как это удается устной истории.