История эмоций

Одновременно Викан дистанцировалась от социального конструктивизма своих предшественниц, работавших в 1980‐е годы. Их достижения огромны, признавала она, но их повышенное внимание к чувствам в конечном счете имело свои корни в женском движении 1970‐х годов и стало следствием повышения оценки «женских» качеств, таких как эмоциональность. Поэтому дихотомия эмоций как иррационального и познания как рационального невольно воспроизводилась в их концепциях, а теперь пришло время оставить позади эмоции как объект исследования, признать всю значимость метаэмоциональных понятий изучаемых народов – тех же северных балийцев – и интерпретировать их понятие keneh действительно как «чувство-мысль». Для этого, подчеркивала Викан, необходимо перенести внимание на «людей» и «опыт жизни» (lived experience). Антропологам следует полностью погрузиться в чужую культуру и «сопереживать». Затем они должны сделать этот процессуальный опыт понятным для своей собственной культуры, «перевести» его, ибо без такого перевода чужая культура навсегда и бесповоротно останется Другим, а это равносильно перманентной экзотизации. Для подлинно «деэкзотизации» необходимо погрузиться в другую культуру с головой, нащупывая и признавая при этом то, что у людей есть общего[548]. Только так возникает «резонанс». Одним словом, если не решишься взаимодействовать с другими «многими», то никогда не обнаружишь, что у тебя с ними «одно». Унни Викан сама приобрела «опыт жизни», и тем самым ее «включенное наблюдение» стало в большей степени «включенным». В итоге она обнаружила, что поверила в черную магию и что от постоянных улыбок у нее стали болеть лицевые мышцы – правда, со временем мышечные боли прошли: вспомним процессы осаждения, которыми, как писали Айтлер и Шеер, сопровождается «испробывание эмоций»[549]

.

Так что же у людей «одно»? Не априори, а в результате контактов со «многими» на Бали Унни Викан установила, что это смех и плач. Балийцы, как она выяснила, считали слезы неподконтрольным человеческой воле признаком печали, более или менее автоматической реакцией. С точки зрения теории речевых актов Джона Остина (которой, как мы увидим далее, пользуется Уильям М. Редди) эта реакция представляет собой констатив, она описывет мир, в то время как смех изменяет мир, это перформатив

. Благодаря смеху, считают балийцы, мир выглядит лучше:

Смех делает счастье, он убирает печаль […] Отношение [между смехом и счастьем] не является абстрактным: оно известно из опыта и воспринимаемо. Точно так же как человек начинает испытывать озноб и головокружение, если у него промокли и мерзнут ноги […] Смех помогает забыть, улучшает самочувствие и укрепляет дух. Кроме того, он сохраняет молодость лица и тела[550]

.

Викан считала, что именно здесь открываются неожиданные общие черты, избирательное сродство. Ведь связь между смехом и счастьем «западная биомедицина еще только начинает признавать и использовать для терапевтического эффекта»[551]. Так начинают совпадать друг с другом балийское и западное медицинское знание – «неуклонно растущее количество клинической литературы, подтверждающей влияние эмоций и психического состояния на здоровье»[552]

. Преимущества «широкоугольного объектива», который включает в поле зрения как можно больше всего и не исключает априори ничего, отмечались не только Викан и не только в антропологии[553]. Примерно в то же время и в исторической науке стали раздаваться голоса, подчеркивавшие продуктивность широких сравнений, которые показывают не только различия, но и неожиданные сходства, что, в свою очередь, позволяет полнее выявить специфику похожих объектов[554].