История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том I

Но в настоящую минуту одно опасное обстоятельство подвергало мир угрозе куда сильнее, чем отсрочки, предписанные Наполеоном. Пруссия впала в чрезвычайно печальное моральное состояние. Со времени ее оккупации Ганновера и депеш в адрес Англии, опубликованных в Лондоне, Наполеон, как мы говорили, окончательно перестал с ней считаться и обращался с ней как с союзником, от которого нечего ждать. Все в Европе знали об учреждении Германской конфедерации, а Пруссия была столь же мало информирована на этот счет, как и мелкие германские державы. Все знали, что идут переговоры с Англией и, следовательно, должна идти речь о Ганновере, а она не получала по этому поводу никаких сообщений, способных ее успокоить. Король Фридрих-Вильгельм был вынужден казаться осведомленным в том, чего не знал, дабы не сделать слишком очевидным тот факт, что им пренебрегают. Хоть и поддерживая тайные и вероломные связи с Россией, он и с ее стороны терпел отношение, лишенное уважения. В холодных отношениях с Австрией, которая не простила того, что он ее бросил на следующий день после Аустерлица, в состоянии войны с Англией, которая только что захватила триста прусских торговых кораблей, прусский король чувствовал себя одиноким в Европе.

Такое положение внушало Берлинскому кабинету размышления сколь мучительные, столь и тревожные, и самые странные слухи подтверждали эти прискорбные размышления. Мысль отдать Ганновер Англии для достижения морского мира была столь естественна и проста, что приходила на ум всем. А Пруссию, несмотря на добродетели ее короля, уважали столь мало, что не сочли бы дурным подобное поведение Наполеона в отношении двора, который ни для кого не умел быть ни другом, ни врагом. Союзники Франции, особенно Испания, жестоко страдавшие от войны, вслух говорили, что Пруссия не заслуживает того, чтобы страдания Европы продолжались еще хоть день. Генерал Пардо, посол Испании в Берлине, повторял это столь открыто, что все спрашивали себя о причине такой смелости его речей.

Недоброжелатели мешали правду с неправдой и находили удовольствие в самых неприятных выдумках. Одни утверждали, будто Франция собирается примириться с Россией, восстановив королевство Польши для великого князя Константина, и что для этого заберут обратно польские провинции, уступленные Пруссии во время последнего раздела. Другие заявляли, что Мюрата провозгласят королем Вестфалии и отдадут ему Мюнстер, Оснабрюк и Восточную Фризию. Солдафонские глупости сообщали всем этим речам некоторое правдоподобие. Мюрат держал в своем Бергском герцогстве военный двор, при котором дозволялись самые странные речи. Это государство маловато для императорского зятя, говорили его товарищи по оружию, ставшие его придворными. Скоро, конечно же, он станет королем Вестфалии и ему составят прекрасное королевство за счет этого ужасного прусского двора, который всех предает. Не в одном только окружении Мюрата велись подобные разговоры. Французским войскам, приведенным в Дармштадт, Франконию и Швабию, нужно было сделать лишь шаг, чтобы захватить Саксонию и Пруссию. Все эти военные, которым хотелось продолжать войну и которые приписывали то же желание своему государю, обольщались тем, что ее скоро возобновят и они вступят в Берлин, как вступили в Вену. Новый принц Понтекорво, Бернадотт, водворившийся в Анспахе, строил весьма смехотворные планы, которые публично излагал и которые приписывали Наполеону. Ожеро, еще менее думая о том, что говорит, выпивал за столом со своим штабом за успех будущей войны против Пруссии.

Эти нелепости праздных солдат, доходя до Берлина, производили там самое неприятное впечатление. Пересказанные при дворе, они затем передавались всему населению и возбуждали всегда готовую вспыхнуть гордость прусской нации. Король особенно страдал из-за их воздействия на общественное мнение. Гаугвиц был обескуражен больше, чем смел признаться в том своему государю. Ошибки, совершенные в его отсутствие и наперекор его мнению, наконец привели к неотвратимым последствиям, однако за все эти события сердились на него, будто он и был их причиной. Захват трехсот судов, нанесший большой урон прусской коммерции, также вменялся ему в вину. Министр финансов упрекнул его в этом во время заседания совета и с величайшей горечью. Прусское общественное мнение с каждым часом всё более восставало против Гаугвица, который, между тем, ни в чем не был виноват, разве только в том, что вернулся к делам по просьбе короля, когда его система альянса с Францией оказалась до такой степени скомпрометированной, что стала невозможной. Чувство германского патриотизма присоединилось ко всем остальным чувствам и ускорило кризис.