История моих книг. Партизанские повести

На кирпичах, принадлежащих Кириллу Михеичу, на плотных и веселых стенах постройки, на выпачканных известкой лесах — красные, синие, голубые рубахи слушают.

И Кирилл Михеич слушает…

На бывшей исправничьей лошади — говорящий. Звали ее в 1905 году "Микадо", а как заключили мир с Японией, неудобно — стали кликать: "Кадо". Теперь прозвали "Императором". Лошадь добрая. Микадо — так Микадо, Император — так Император, — а она ржет. Копытца у ней тоненькие, как у барышни, головка литая и зуб в тугой губе — крепкая… Радуется!

И вот на бывшей исправничьей лошади — говорящий. Волос у него под золото, волной растрепанный на шапочку. А шапочка-пирожок — без козырька и наверху — алый каемчатый разрубец. На боку, как у казаков, — шашка в чеканном серебре.

Спросил кого-то Кирилл Михеич:

— Запус?

— Он…

Опять Кирилл Михеич.

— На какой, то есть, предмет представляет себя?

И кто-то басом с кирпичей ухнул:

— Не мешай… Потом возразишь.

Стал ждать Кирилл Михеич, когда ему возразить можно.

Слова у Запуса были крепкие, как просмоленные веревками, и теплые. От слов потели и дымились ситцевые рубахи, ветер над головами шел едкий и медленный. Морда у него лихая, имущества у него нет "Любви у него нет. Семьи у него нет.

И Кириллу Михеичу почти так же показалось, хотя и не понимал слов, не понимал звонких губ человека в зеленом киргизском седле.

— Товарищи!.. Требуйте отмены предательских договоров!.. Требуйте смены замаскированного слуги капиталистов — правительства Керенского! Берите власть в свои мозолистые руки!.. Долой войну!.. Берите власть…

И он, взметывая головой, вбивал подбородком в чьи руки должна перейти власть. А потом корявые, исщемленные кислотами и землей, поднялись кверху руки — за властью…

Кирилл Михеич оглянулся. На постройке не было ни одного человека в сюртуке. Он снял шляпу, разгладил мокрый волос, вытер платком твердую кочковатую ладонь и одним глазом повел на Запуса.

Гришка Заботин, наборщик из типографии, держась синими пальцами за серебряные ножны, сказал что-то Запусу. И, выпачканный краской, темный, как типографская литера, Гришкин рот глядел на Кирилла Михеича. И Запус на Кирилла Михеича.

— А я дострою все-таки.

Кирилл Михеич сунул платок в карман.

— Стрекулисты… тоже… Политики! — отправился было домой. Но тут-то и стряслось…

За Казачьей площадью, где строится церковь, есгь такой переулочек — непроезжий. Грязь в нем бывает в дождь желтая и тягучая, как мед, и глубин неизведанных. Того ради, не как в городе, — проложен переулком тем деревянный мосток, тротуар.

Публика бунтующая на площади галдит. По улицам ополченцы идут, распускательные марсельезные гіесни поют. А здесь спокойнехонько по дощечкам каблуками "скороходовских" ботинок отстукивай. Хоть тебе и жена изменяет, хоть и архитектор надуть хочет — постукивай знай. Идет Кирилл Михеич.

И — топот. Мягкий по пыли, будто подушки кидают. На топот лошадиный что ж оборачиваться — киргиз, он завсегда на лошади, едва брюхо в материю обернет. А киргиза здесь — как пыли.

Однако обернулся. Глазом повел и остановился.

Бьет исправничья лошадь "Император" под гладкое свое брюхо желтые клубы.

А Запус из седла, из-под шапочки пельменчиком, веселым глазом по Кириллу Михеичу"

Подъехал; влажные лошадиные ноздри у суконной груди подрядчика дышат — сукно дыбят. Только поднял голову, кашлянул, хотел Кирилл Михеич спросить, что, мол, беспокоите, — наклонились тут черные кожаные плечи, шапочка откинулась на затылок. Из желтеньких волосиков на Кирилла Михеича язычок — полвершка. И веки, одно за другим, подмигнули…

Свистнул, ударил ладонями враз по шее "Императора" и ускакал.

Да, этот прямо сказал: сожру! Розовым языком оботру затем губы — и памяти никакой не останется от Кирилла Михеича. Слушались его люди, строил он дома, был упрям и груб, а вот слопали!..

Ну, врешь. Ну, врешь же!.. Не слопать Кирилла Михеича. Азиатского воспитания человек, хитрости и вежливости неограниченной. И свою церковь таки достроит, достроит!..

Под вечер на неподмазанных двухколесных арбах киргизы привезли кирпичи на постройку, — заметил Кирилл Михеич сундушный стук у соседа. И вечеровое солнце всеми тысячами зрачков озверилось в распахнутых ставнях.

Спросил работника Бикмуллу:

— Чего они? Ломают, что ль?

Поддернул чембары Бикмулла (перед хорошим ответом всегда штаны поддерни, тюбетейкой качни), сказал:

— Апицер — бай — генирал большой приехал. Большой город, грит, совсем всех баран зарезал. Жрать нету. Апицер скоро большой народ псех резить. будет. Палле!.. Хорошо…

В заборе щели — как полена. Посмотрел Кирилл Михеич.

Подводы в ограде. Воза под брезентами — и гулкий с раскатцем сундушный стук, точно. На расхлябанные двери планерочки, скобки приколачивает плотник Горчишников (с постройки церковной тоже). Скобки медные. Эх, не ворованные ли?

— Горчишников! — позвал Кирилл Михеич.

Вбил тот гвоздь, отошел на шаг, проверил, еще молотком стукнул и тогда — к хозяину.

— Здрасьте, Кирилл Михеич.

В щель на Горчишникова уставились скуластые пермские щеки, бородка на заграничный цвет-карандашиком и оди "вставной желтый зуб.

— Ты чего же не работал?