История моих книг. Партизанские повести

Телеги под навесом, пахнущие дегтем и бором. Земля, сонная и теплая, закрывает глаза.

А душа не закрывает век, ноет и мечется, как зверь на плывущей льдине.

Мелко, угребисто, перебирая руками, точно плывет — Поликарпыч.

— Хозяин прикатил. Видал комиссара?

— Видел.

— Хохочет. Михеича, грит, у парохода приметил… На коленях молился.

— Брешет, курва.

— Ты ему говори. Я, грит, ему кланяюсь, — ен и не идит. Освободители-и!.. Куды, грит, сейчас изволил отбыть?., Фиоза-то…

— Ну?…

— Вместе с Олимпиадой ржет… Я ее в бок толкаю, а она брюхом-то, как вальком, так и лупит, так и лупит. Ловко, панихида, смеется. Поди, так штаны лопнули.

Кирилл Михеич потер ладони-до сухой боли. Кольнуло в боку. Вздохнул глубже, присел на скамейку, рядом с седлом. От конского запаха будто стало легче.

— Тебе б, пожалуй, парень, пойти в добровольную. Мало ли с кем не бывает, а тут за веру.

— Иди ты с ними вместе…

— Материться я тоже могу. Однако, грит, введены в город военные положения, чтоб до девяти часов, а больше не сметь. Вроде как мобилизация…

Ладно!.. Я ему говорю — ваше трепание одобряю. Очень прекрасно… Выпил я чай и отправился. Ступай и ты. Баба мне Фиоза-то: "Пусть, грит, идет…" Пошел, что ли?…

— Не лезь! — крикнул Кирилл Михеич. — Не пойду. Тошно смотреть.

Поликарпыч посмотрел на захлопнувшуюся дверь. Поправил филенку и сказал:

— Капуста…

Стоял Кирилл Михеич, через палисадник подсматривал в окно своего кабинета.

Опять, как утром, — самовар бежит, торопится — зверь медный. Плотно прильнув к столу, Фиоза Семеновна подлым вороватым глазом — по Запусу. И жарче самовара — в китайском шелке дышат груди. Рот, как брусника на куличе… Смеются.

У Олимпиады глаза — клыки, Фиоза смеется — в ноги, — скатерть колышет, от смеха такого жилы, как парное молоко, вянут…

А по городу скитается атаман Трубычев… Господи!.. Сколько дано человеку страху.

Харкнул Кирилл Михеич, отошел. Хотел было уже в комнаты, но вспомнил генеральшу, хромых офицеров и Варвару. Пригладил волос, а чтоб короче, через забор.

На стук — громыхнуло ведро, треснула какая-то корчага, и напуганный густой голос воззвал:

— Кто-о!..

Отодвинулся немного Кирилл Михеич — чтобы дверь отворять, не обеспокоить. Сказал неуверенно:

— Я, Кирилл Михеич.

— Кто-о?

— Кирилл Михеич!.. Сосед!

Громыхнуло опять что-то. Звякнуло. Из синей и жесткой тьмы крикнули сразу несколько:

— Не знаем… кто там еще на ночь? Здесь раненые…

— Ранены-ые… — давиул в двери бас. — Не лезьте. Уйдите к черту!..

Собака тявкнула, будто скрипнуло колодцем… Из песткой несло от постройки.

Дошел Кирилл Михеич до ворот, а там, прислонившись к столбу, — киргиз. Конь рядом. Чембырь прикреплен к поясу.

Киргиз обернулся и поздоровался.

И, немного пришепетывая, словно в размякших зубах, сказал по-русски:

— В пимокатной никого нет? Я видал — комиссар проехал.

Кирилл Михеич подошел и, дергая киргиза за пояс, проговорил вполголоса:

— Артюшка!.. Эта ишо что за дикорация? Ты же сказал — в степь укатишь. Поговорил с Саженовыми, и ладно. Уходи. Совестно мне за тебя страдания принимать.

— Не ори, — сказал Артюшка, быстро отцепляя чембырь, — коня надо на выстойку привязать. Нет, значит? Я пойду. По Олимпиаде соскучился.

— Умойся. В степь увезу. Весь город в степь бежит. К протоиерею пойду. Не хотел идти — замучили вы меня.

— Ну, и иди, исповедывайся.

Из своей комнаты выпрыгнула упруго Олимпиада и, махая руками под вышитым полотенцем, крикнула:

— Надо, надо!.. День будет горячий — пятьдесят потов сойдет. Сергевна, ставь самовар!..

И верно — день обрушился горячий и блестящий. Даже ядреные тени отливали жирными блестками — черный стеклярус…

Самовар на столе шипел, блестел и резал глаза — словно прыгал, и вот-вот разорвется — бомба золотая… Сквозь тело, в стулья, в одежду шел-впитывался жар и пот. Потное пахучее стонало дерево, кирпич и блестящий песок.

А жизнь начиналась не такая, как всегда. Ясно это было.

Разговоры тревожные. Тревожны неровные пятна пудры, румян и застегнутое кое-как платье.

Хрипло — задыхаясь — ревел пароход.

— Куда их? — тревожилась Фиоза.

— Плывут, что ли? Уходят? — спрашивала Олим. — пиада.

Один только Кирилл Михеич сказал:

— Дай-то, господи! Пущай!

Да за ним повторила старуха генеральша на крыльце.

У палисадника остановилась Варвара. Заглядывая в окна, говорила намеренно громко. От этого ей было тяжело, жарко, и развивались волосы на висках.

— Братья у меня уезжают в степь. У них отпуск кончился. И я тоже.

— А раны?

— Зажили. В Петербурге большевики волнуются, — порядочным людям конец. Мама очень встревожена, говорят — по Сибирской линии забастовка… Не знаете?

Ничего Кирилл Михеич не знал. Выпил положенные четыре стакана чая, вытер лоб и подумал: "Надо идти". А идти — известно куда. На постройке — из окна, из палисадника видно — нет рабочих. Нет их и на казачьей площади — все у парохода. Туда же верхами промчались киргизы-джатачники.

Потоптался у плах. Зачем-то переложил одну.

У кого спросить? Кто знает истину?… Бумаги летят, как снег, — засыплет буран смертельный. К За-. пусу как подступить? Был бы человек старый, степенный — а то мальчишка.