История моих книг. Партизанские повести

— Не повесили ведь? Сами видали.

— Ничего не значит. Повесят. Если б это культурная страна, а то Ро-осси-ия!..

В садике перед площадью какая-то старуха, рваная и с сумой через плечо, согнув колени, молилась кресту собора. С рук на траву текли слезы, а краюхи, выпавшие из сумы, бесстрашно клевали толстые лохмоногие голуби. Архитектор подскочил к ее лицу. Торопливо сказал:

— Не ори…

Старуха запричитала:

— В алтаре… усех батюшек перерезали, проклятые! Христа им мало, владычица!..

А за садиком, перед церковью, как в крестный ход, билась сапогами, переливая ситцами, толпа. На площади у закрытых огромным замком дверей церкви молились старухи и бабы. Одна билась подле замка. Взывал кто-то пронзительно:

— Не допустим, православные!.. Злодеев, иродов…

Подходили с кольями мужики: коротконогие, потные и яркие-в новых праздничных рубахах. Безучастно смотрели на ревущих баб — точно тех избил кто… Ровной и ленивой полосой выстраивались вокруг церкви. Подымали колья на плечи, как ружья… Молодежи не было — все бородатые впроседь. Мальчишки сбирали гальки в кучки.

Над крестами кружились и звонко падали в глухое, бледное и жаркое небо голуби.

Архитектор ловил Кирилла Михеича в толпе, тянул его за рукав и звал:

— Идемте к Иртышу, в купальни хотя бы… Стрельба здесь начнется, вам ради чего рисковать? Идемте.

Кирилл Михеич все втискивался в толпу, раздвигал потные локти, пахнущие маслом бороды. Плотными телами толкали в бока бабы; старухи царапали костями. Какой-то скользкий и тающий, отдающий похотью и тоской, комок давился и рождался-то в груди, то в голове…

Никто его как будто не узнавал, но никто и не удивлялся. В толпу пройти нельзя было, — только выходил на край, как поворачивался, и опять он входил туда же.

— Идемте!..

— Отстань…

Потом архитектор больше не звал его. Но, раздвигая тела, вдыхая воздух, пахнущий табаком и сырым, недопеченным хлебом, Кирилл Михеич повторял:

— Отстань… отвяжись…

Город бунтовал.

— Протоиерея, протоиерея поймали.

Из-за угла показалась таратайка.

Вдруг Кирилла Михеича метнуло в сторону, понесло, глубоко-глубоко бороздя сапогом песок, и он вместе с другими хрипло закричал:

— Ладно… Правильно-о!..

А тот, кому кричал Кирилл Михеич, перегнувшись из таратайки и прижимая к груди киргизский малахай, как наперсный крест, резко взывал:

— Не допускайте, православные! Не допускайте в церковь… Господи!..

И он оборачивался к улыбающемуся красногвардейцу Горчишникову. А Горчишников держал револьвер у виска о. Гавриила и кричал в толпу:

— Пропусти! Застрелю. Пропусти к пароходу.

На козлах сидела и правила матушка.

Толпа стонала, выла. Спина в спину Горчишникову стоял еще красногвардеец, бледный и без шапки. Револьвер у него в руке прыгал, а рукой он держался за облучок.

— Пу-ускай! — кричал в толпу Горчишников. — Пускай, а то убью попа.

Толпа, липко дыша, в слезах, чернобородая, пыльная, расступилась, завопила, грозя:

— По-одожди!

Тележка понеслась.

А дальше Кирилл Михеич тоже со всеми, запинаясь и падая, без шляпы — бежал за тележкой к пристаням. Протоиерея по сходням провели на пароход, а матушку не пустили.

Лошадь подождала и, легонько мотая головой, пошла обратно. Толпились у сходен, загороженных винтовками красногвардейцев, — орали каменщикам, малярам, кровельщикам:

— Пу-усти…

А у тех теперь не лопатки да кисти — штыки. Лица поострели, подтянулись.

Махал сюртуком Кирилл Михеич, падая в пыль на колени:

— Ребята, отца Гавриила… Пу-усти…

— Здесь тебе не леса! Жди…

Работник Бикмулла сдвинул на ухо тюбетейку, босиком травил канат на "Андрее Первозванном". Бикмулла там уже…

Пароход отошел от пристани, гукнул тревожно, и вдруг на палубу выкатили пулеметы.

Толпа зашипела, треснула и полилась обратно с берега в улицы.

И только в переулке заметил Кирилл Михеич — потеряна шляпа, штанина разорвана, подтяжки лопнули, и один белый носок спустился на штиблет.

Артюшка выдернул ремень и, трепля потную челку лошади, одной к другой ноге сгребал песок.

— Я устал, Михеич. После расскажешь.

— Урежут.

— Кто?

Кирилл Михеич подскочил к морде лошади. Так он глядел и говорил через морду. Лошадь толкала в плечо влажными и мягкими ноздрями.

— Седни восстанье было. Церковь отбивали, а потом, говорят, казаки идут. И будто ведешь их ты. Со всех станиц. Протоиерея арестовали.

— Знаю.

— Нельзя тебе, парень, показываться.

— Тоже знаю. У тебя овес есть? Я к старику пойду, бабе скажи — щей пусть принесет. Я есть хочу. А там, как хочешь.

Кирилл Михеич хлопнул себя по ляжкам и, быстро вращая кистью руки, закричал.

Лошадь дмыхнула ноздрей. Артюшка разнуздал ее и сунул под потник руку-"горячее ли мясо, можно ли снять седло?"

— Да что вы — утопить меня хотите? Сговорились вы, лешак вас истоми! Поп туды тянет, архитектор — туды… разорваться мне на тысячу кусков? Жизнь мне надоела, — идите вы все к черту!.. Только подряды пропали, время самое лес плавить, господи…

Крик его походил на жалобу.

Из палисадника ленивый и желтый, как спелая дыня, выпал голос Фиозы Семеновны:

— Чего там еще, Михеич?

— Видишь, орешь, — сказал Артюшка, идя под навес. — Скажи — сбрую привезли…