История моих книг. Партизанские повести

— Нельзя пускать, сказано. Вишь — проволочные заграждения лупят. Камфорт, язви их! Ступай в поселок лучше.

Вокруг трое парней вбивали в сырую землю колья. Босой матрос обматывал колья колючей проволокой.

Фиоза Семеновна ушла.

Горче всего-тлел на ее заветревших (от осенних водяных ветров) пальцах мягкий желтый волос Запуса. Дальше — голубовато-желтые глаза и быстрые руки над ее телом… Горче осенних листьев…

И шла она к мастерской не за милостью — городские ботинки осели в грязь, — надо ботинки; от жестких и бурых, как жнивье, ветров — шубу.

А по яру, подле Иртыша, возле стен тюрьмы, среди окопов, пугая волков, одетый в крестьянский армяк и круглую татарскую шапку, скакал куда-то и не мог ускакать Васька Запус. Как татарские шапки на лугах — стога, скачут в осенних ветрах, треплют волосом и не могут ускакать. Лугами — окопы, мужичьи ваставы. Из степей желтым огнем идет казачья лава.

Плакала Фиоза Семеновна.

Четвертый раз говорил ей толстоногий мужик, Филька, — в мастерскую не велено пускать. Дни над стогами — мокрые ветряные сети, птицы летят выше туч.

Сидеть бы в городе, смотреть Кирилла Михеича. Печи широкие — корабли, хлеба белые; от печей и хлебов сытый пар.

А — не надо!

Просфирня тюремной церкви укоряла дочь, говорят, не блюдет себя. Ира упрямо чертила подбородком. Остры девичьи груди, как подбородок. Фиоза Семеновна, проходя в горницу, подумала: "Грех… надо в город", — и спросила:

— Урожай какой нынче?

Просфирня скупо улыбнулась и ответила:

— Едва ли вы в город проедете… Заставы кругом, не выпустят. Пройдут казаки, тогда можно.

— Убьют!

— Ну, может, и не убьют, может, простят… Не пускает он вас? Другую, поди, подобрал — до баб яруч. Муж, поди, простит… Не девка… Это девке разъезды как простить, а баба выдержит. Непременно выдержит.

Просфирня стала опять говорить дочери.

Мимо окон, наматывая на колеса теплую пахучую грязь, прошел обоз. Хлопая бичом и поддерживая сползавшие с плеч винтовки, скользили за обозом пять мужиков.

Просфирня расставила руки, точно пряча кого под них:

— Добровольцы… Сколь их погибши…Что их манит, а? Дикой народ, бежит: с одной войны на другую, не один гроб-то?…

Треснул перекатисто за тюрьмой пулемет. В деревне закричали пронзительно — должно быть, бабы. Просфирня кинулась к чашкам, к самовару. Ира сказала лениво:

— Учатся. Казаки послезавтра придут. Испугались.

— Ты откуда знаешь?

— Пимных Никола сказывал.

Фиоза Семеновна обошла горницу. В простенке между гераней — тусклое зеркало. Взяло оно кусок бесстрастной груди, руку в цветной пахучей кофте, лицу же в нем показаться страшно.

— Солдатское есть? — спросила тоскливо Фиоза Семеновна.

Просфирня, охая и для чего-то придерживаясь стены, вошла в горницу. Долго смотрела на желтый крашеный пол.

— Какое солдатское?

— Белье там, сапоги, шинель. У всех теперь солдатское есть.

— Об нас спрашиваете, Фиоза Семеновна?

И, — вдруг хлопнув ладонь о ладонь, просфирня. быстро зашарилась по углам.

— Есть, как же солдатскому не быть?., от сына осталось… сичас солдатского найдем… как же… Ира, ищи!..

— Ищи, коль сама хочешь. Что я тебе — барахлом торговать?

Выкидывая на скамейку широкие, серого сукна, штаны, просфирня хитро ухмыльнулась.

— К мужу под солдатской амуницией пробраться хочешь?

— К мужу, — вяло ответила Фиоза Семеновна. — Шинель, коли найдется, куплю.

— Все найдется. Ты думаешь, солдат легче пропу-" екают?

— Легче.

— Ну, дай бог. И то, скажешь, с германского фронта ушел: нонче много идет человек, как гриба в дождь.

Штаны пришлись впору: ноги уместились в них честь по честь. Ворот рубахи расширили, а шинель — узка, тело из-под нее выплывало бабьим. Отпороли хлястик, затянули живот мягким ремнем — вышло.

— Хоть на германскую войну идти.

Фиоза Семеновна ощупала руки и, спустив рукава шинели до ногтей, тихо сказала:

— Режь.

— Чего еще?

— Волос режь, наголо. — И, дрогнув пальцами, взвизгнула:-Да, ну-у!..

И, так же тонко взвизгнув, вдруг заплакала Ира.

— Господи, и все из-за непонятной любви. Мне бы такую…

Просфирня собрала лицо в строгость, перекрестилась и, махнув ножницами, строго сказала:

— Кирилл Михеичу поклонитесь, забыл нас. Подряды, сказывают, у него объявились огромадные. Держись!..

Приподняв темную прядь волос, просфирня проворно лязгнула ножницами. Прядь, вихляясь, как перо, скользнула к подолу платья. Просфирня притопнула ее ногой.

Провожали Фиозу Семеновну до ограды. Ноги у нее в больших и теплых сапогах непривычно тлели — словно вся земля горела. От шинели пахло сухими вениками, а голова будто обожженная — и жар и легость.

Растворяя калитку, просфирня повторила:

— Кланяйтесь Кирилл Михеичу. Вещи ваши я сохраню.

— Не надо.

В кармане шинели пальцы нащупали твердые, как галька, хлебные крошки, сломанную спичку и стальное перышко. Фиоза Семеновна торопливо достала перышко и передала просфирне. Тогда просфирня заплакала и, поджав губы (чтобы не выпачкать слюной), стала целоваться.

А за церковью, где дорога свертывала к городу, Фиоза Семеновна, не взглянув туда, повернула к мастерской.

Толстоногий мужик все еще сидел на бревнах, только как будто был в другой шапке.