История моих книг. Партизанские повести

— Серянок нету закурить? — спросил он.

Фиоза Семеновна молча прошла мимо.

В сарае, где раньше стояли верстаки, за столом, покрытым одеялом, сидел Запус, Подтянув колено к подбородку и часто стукая ребром ладони о стол, он выкрикивал со смехом:

— Кто еще не вписался?… Кому голов не жалко, а-а?… Головы, все? Последний день, а то без записи умирать придется, товарищи!!

Небритое его лицо золотилось, а голос как будто осип. Так, когда солома летит с воза, такой шорох в голосе.

Защищая локтями грудь, Фиоза Семеновна шла через толпу. В новой одежде, по-новому остро входили в тело кислые мужские запахи. А может быть, это потому: казалось, схватят сейчас и стиснут груди.

С каждым шагом — резче по столу ладонь Запуса:

— Кто еще?

Увидал рядом со своей ладонью рукав шинели Фиозы Семеновны. Щелкнул пальцем — секретарю, вытянул руки, спросил торопливо:

— Еще?… Имя как?… Еще один! Товарищи!.. Тише.

— К порядку! — крикнул кто-то басом.

Фиоза Семеновна опять схватила в кармане хлебные крошки, хотела откинуть с пальцев непомерно длинный рукав шинели и заплакала.

Запус мотнул головой, колено его ударило в чернильницу, а рука щупала козырек фуражки Фиозы Семеновны. Высокий матрос — секретарь, охватив стол руками, хохотал, а мужики шли к выходу. Запус отшвырнул фуражку и сказал секретарю:

— Фуражку новую выдать ей и… сапоги.

Хлопнул ладонью о стол и сказал:

— В нестроевую часть назначу! Приказ есть — женщинам нельзя… а если нам блины испечешь, а?

Еше раз оглядел Фиозу Семеновну:

— Нет, в платье лучше. Собирай, Семен, бумаги, штемпеля, — блины печь… Постриглась! Справляй постель, так и быть.

Под утро матрос, секретарь Топошин, кулаком в дверь разбудил Запуса. Сморкаясь и протирая глаза, сказал:

— Вечно выспаться не дают. Арестованных там привезли.

— Сколько?

— Двое. Из города ехали, говорят — жену ищут. У кордона, на елани поймали. Оружья нет. Одного-то знаю-подрядчик, а другой, грит, архитектор. Церкви какие-то строят, ничего не поймешь. Какие теперь церкви? Насчет казачьей лавы бы их давнуть, знают, куда хочешь. Возможные казачьи шпионы, и вообще чикнуть их…

— Подумают: из-за жены. Допросить. В сарай. Зря нельзя.

Запус вернулся в комнату. Заголившись и томно дыша усталым телом, спала Фиоза Семеновна. Щеки у ней загорели и затвердели.

— Весело! — навертывая портянки, сказал Запус. И опять, как вчера, резко стуча по столу ребром ладони, одной рукой завертывая папироску, спрашивал:

— Подрядчик Качанов? Архитектор Костырев? Архитектор не хотел вытягиваться, но вытянулся и по-солдатски быстро ответил:

— Так точно.

И, тыкаясь в зубы отвердевшим языком, архитектор (стараясь не употреблять иностранных слов) рассказывал о восстании в городе.

— Мобилизовали, — сказал он тихо, — я ни при чем. Мне и руку прострелили, а какой я вояка?

Сюртук Кирилла Михеича лопнул, под мышками торчала грязная вата. Разрежая бородку пальцами, он отодвинул архитектора и, устало глядя в рот Запуса, спросил:

— Жена моя у тебя? Фиеза? Зачем строить мешаешь?…

Запус поднял ладонь и через нее взглянул на свет. Плыла розовая (в пальцах) кровь, и большой палец пахнул женщиной. Он улыбнулся:

— А вы, Качанов, в восстании участвовали?

Кирилл Михеич упрямо повел головой.

— Здесь жена-то или нету?…

Архитектор тоскливо вытянулся и быстро заговорил:

— Артемий Трубычев назначен комендантом города. Организован из представителей казачьего круга Комитет действия; про вас ходят самые противоречивые и необыкновенные слухи; мы же решили уйти в мирную жизнь, дабы…

— Нету, значит? — глядя в пол, сказал Кирилл Михеич. — Где жена, говорю?

Запус закурил папироску, погладил колено и указал конвойным:

— Можно увести. Казаки перейдут в атаку — расстреляем. Посадить в сарай, к речке.

Солдат-конвойный зацепил в дверях полу шинели о гвоздь. Стукая винтовкой, с руганью отцепил сукно.

Запус наблюдал его, а когда конвойный ушел, потянулся и зевнул:

— Я на сеновал, Семен, спать пойду. У меня баба там лежит, разбуди ее. Зовут ее Савицкая, она у нас добровольцем. Скажи — пусть оденется, возьмет винтовку и караулит.

— Мужа?

— Обоих. А этот караул ты сними.

Матрос Топошин сплюнул, вытер узкие губы и, широко, точно нарочно, расставляя ноги, пошел:

— Ладно.

Обернулся, дернул по плечу рукой, точно срывая погон:

— Это для чего?

— Песенку знаешь: "Милосердия двери отверзи мне…"?

— А потом?

— Маленький я в церкви прислужничал, попу кадило подавал. Вино любил пить церковное и в алтаре курил в форточку. Запомнил. Песенку.

— Ишь…

Матрос Топошин вышел в ограду, махнул пальцем верховым и, стукая пальцем в луку седла, сказал тихо:

— Туда к речке, в тополя валяйте. Как трое из сараев пойдут, бей насмерть.

Корявый мужичонка поддернул стремя и пискнул:

— Которого?

— Видать, которы бегут, амбиция. Своих, что ли?

— Своих разве бьют…

В сарайчике на бочке сидели архитектор и Кирилл Михеич. Скрестив ноги и часто вздрагивая ляжками, Костырев крестился мелкими, как пуговка, крестиками. Губы у него высохли, не хватало слюны, и в ушах несмолкаемо звенело:

— Господи, помилуй… господи, помилуй… господи, поми…