История моих книг. Партизанские повести

Запус торопит свой отряд к Трем Соснам. Думает перехватить начетчика. Награду обещал: снять продразверстку, кто первый прибежит. Зыряне и вдарили, пар столбом от них, рожи алым-алы, тело сухое, а они наклонятся кой-когда, бороды снегом помочат и дальше.

Выбежали к Трем Соснам.

Поляна чистая, снежная. Посредь Трех Сосен камень, на камне сорока сидит, перья чистит, Был ли, нет ли человек — разве сорока скажет?

На запад от холма, в толоконниках сугроб большей виднеется, идет пар из какого ни на есть отверстия, будто из медвежьей берлоги. Начали копать, докопались- землянка. Снег от дверей откидали, и пахнуло в рыло им банное тепло. Камни в каменке горячие, стоит на столе туес с тросом, и рядом — рукавица.

Запус эту рукавицу — будто злодея за горло.

— Здесь он, поблизости! Я этого Сусанина схапаю, он у меня получит в лоб свинцовую разверстку!

И такое лицо стало, даже матросы со страху заморгали. Зыряне — хоть в каменку. ГІроморгались, а от Запуса только след по камышам. Видно — здесь грудью камыш растет, здесь расшвырян, а там ногой упирался.

Заряне в камыши идут нехотя, все липнут друг к другу, как старые карты.

Сумерки надвинулись. Пришлось вернуться в избушку. Костер зажгли. Стреляют по очереди в воздух.

Поземка вновь.

Зыряне трясутся: заметет следы, кому отвечать? — им.

Кинулись в ночь"

Шарят.

Воют.

Нет Запуса.

Пропал Запус.

Заблудился! Конец его красоте!

Весь день метались по камышам, следы занесло, камыши и так спутаны, как волосы от долгого сна. Где тут разобраться? И верно, пришлось ответ держать зырянам перед матросскими шинелями. Постреляли матросы весь запас в воздух; по пять патронов осталось, стабунились они, сказали зырянам:

— Затырили вы, халдеи, нашего командира, Ваську Запуса. Вся эта лавочка вами подстроена. Нету у нас теперь индивидуального террору. Берем мы вас, кулаков-богатеев, под пролетарский суд в заложники.

И наикрасивейшие зырянские бабы не помогли: зырян всех, у кого в селе Черно-Орехове было в избе более пяти окон, увезли с собой.

Глава девятая

Урожались и на Белом Острове постельные девки- дряпки. Только их по соборному слову в такие места ссылали, что через год — клади в колоду да на кладбище. Мужики каялись, что тревожили сердце на этих мордоворотах. А тут вдруг появилась дряпка Авдовка: собой невелика, а в год почти со всем островом переспала. Сослал ее собор, через положенный срок вернули, думали — сгнила на гольцах-то, в рыболовных промыслах. А ее на тех гольцах расперло вдвое шире, щеки крепкие да быстрые на улыбку. Прямо красная рыба. Поселилась в хатенке своей, ходит в темном, платком укуталась — глаза да нос видно, у наставников молитвы берет. Смиренница. А в хатенке от мужиков проходу нет, порог броднями стесали и пропахли все пазы в избенке едким до жжения глаз блудом.

Видно — темной ересью запахло в селе.

Имелось в чащобе, за березовыми дубравами, било чугунное. Из Перми предки привезли. В столетие столь вызвонилось, — как ударят, так словно стеклышко покатится по всему Острову. Вставали бабы по тому билу на доение коров. Ночью, слыша его, с умилением вспоминал народ о молитвенниках-схимниках.

Утром раз проспали бабы вставальную пору.

И в обед и в на ужин молчало било.

Разговор появился: расспорились будто схимники- слово придумали. Какое слово — никто сказать не мог, даже и догадываться боялись.

А в паужин встретила дряпка Авдовка у поскотины, там, где идет дорога в скиты (и зачем ее направило зимой к поскотине — никто спросить не догадался, такая муть нашла), старца Митрофана-Голодуна. На камне стоит, благословляет село, лес, суметы, а пещерам грозит. Посмотрел на нее, пальцем поманил. Со страху трое суток не могла спать с мужиками, затвердела и засохла кожа, как у змеи в линяние. Решили — могилу намекает ей старец, а получилось другое.

Прибежал Гавриил-юноша с лыжниками.

Первому встречному брякнул: в Руси царя нет, народ в хрестьянской вере утвердился ходит под вифлеемской звездой, во всем сомневается и — скрытен…

Больше всех обрадовалась дряпка Авдовка. Медовухи достала такой, что небо жжет (своя свадебная, да и многие прочих бадьи выпиты были давно). Блуд. в хибарке неудержный пошел.

— Ссылать — так ссылать, гольцы — так гольцы!..

А собору не до Авдовки. Скамьи повалены, шум и гам, схимников-пустынников с горы полную горницу наперло. Кто поет, кто плачет.

Тут Гавриил-юноша хватил себя за бороденку — лишнее брякнул. Главное, сам понять не может: старая вера в миру или никонианская. Зачем народу царя прогонять, если не из-за старой веры. Поверить златокудрому воину, привести с собой — может, всю честь выхода из тайги на себя принять. Правильно, что сбежал.

Пустынники — как дети. Перестанут псалмы пегь, кричат:

— Осанна, конец мученическим диадемам, восторжествовало двуеперстье по всей земле, прогнал народ антихристова царя и его слуг! Люди Христа ждут, ходят под вифлеемской звездой. Зелье пороховое отменено, и оружие на орала перековано!

Цыкнула тихая старица Александра: