История моих книг. Партизанские повести

Старицу Александру Гавриил-юноша таким образом под клюв ухватил. Было, грит, мне видение. Глас возопил: "Явятся семь покаявшихся никонианских епископов на поклон Бело-Острову. Топи высохнут, и по сухой дороге в цветущую весну, посреди черемухи и боярышника, пройдем мы в "мир" с благими вестями". "

— Поверила или нет — не знаю. Чего ж не веригь, и на самом деле могло ему такое присниться. Ел мало, ночи недосыпал, телом девственник.

Указала старица на провидца и громким голосом, будто доход получила, говорит:

— Бороды у вас, схимники, по чресла, а ни одному из вас не было видений, не удостоил бог. Се кроткий юноша указывает нам стезю к труду, ожиданию и молитве. Будет время, церковь, яко утица, крякнет, по всему миру звякнет: утята побегут. Подымите лестовки с подручниками, очистите себя от грехов, достойно да примем семь никонианских раскаявшихся епископов. И будет тогда зело радостен и светел собор.

Старцы пустынники веригами звенят, не успокаиваются.

— Посмотри в окно, матушка наставница, голос молодого естества ходит под окнами… ждут, чтоб в "мир" уйти. Как, кроткая мати, мы усмирим сие естество?

— Бейте било на всеночные бдения. Будем читать и пояснять им Маргарит, Ефрема Сирина, псалтырь старопечатную… живым, простым толкованием. Позовем премудрого старца Платона… Пусть будет им любо посидеть в молельной, повздыхать до самого донышка сердца и всплакнуть не один раз…

Вышла она за ворота, а там у высокого бревенчатого забора стоит молодяжник и пимиками о забор постукивает.

— Што вы тут, мокрецы, ходите и лапами о завалинки, яко псы, истекающие похотью, стучите. Ступайте по хлевам и пригонам, будьте кроткими пастырями, у ягнят учитесь кротости, у вола терпению, если не может вас человек научить. Эвон Саша-то, дочь, сама себя на работу сослала… А пока в молельню подите. Наставник придет — положите по лестовке, наставление прослушайте из Сирина…

Один, розовый такой, по фамилии Пономарев, рот было открыл, да не услышала старица, задавили его все возгласом:

— Аминь!

И пошли — к Авдовкиным воротам. Которые сутки бродили за ней следом, на четвертые — взбродили, а на пятые как влипли, так и не отставали. Вот тебе и лестовка.

А старица к образам вернулась, кости-то старые, тяжело гнуть. Помощь да вразумление долго не даются. Петухи запели, било зазвенело на горе Благодати. Метель над островом понеслась. Занесло дорогу к Трем Соснам — будто и мыслей не осталось об этой дороге. Волки в тайге завыли. И на долгую молитву встали пустынники.

Глава одиннадцатая

Ведь будто в тюрьме сидит человек, Запус-то, а поди ты: свесит ноги с полки, в окошко, пузырем затянутое, глядит и насвистывает. Пока свистит — ни о чем думать не хочется, как перестанет — сумрак какой-то из окна ползет, о могилах раскольничьих думать начнет: когда в баню крался, то мимо кладбища проходил. Голубцы такие над могилками стоят вроде бревенчатых срубов, кровельки двускатные с крестиками. Тоска. А главное — внутри сосет. Не от трусости… Трусость-то, он понимал, какая была (это вы не верьте, что будто есть такие герои — не трусили: из сказок таких выудили), а вот непонятно ему, почему не может девку лапать, пока та губами не поведет так просто — все поймешь. За девку готов сгореть, за девку… Э, да что тут описывать! Пожары бывают, тысячи верст сгорает тайги, самой сокровенной скрытности, а тут один человек… А вот в тайге разберешься, в пожаре, а в человеке…

…Простите, я все на себя сворачиваю, у меня тоже Запусова мука, однако же говорить об этом — лишнее… Уж я вам сказку окончу…

Метель, пурга началась, и смог он тогда ночью протопить баньку, а то дюже холодно было. Тоже топка-то смешная была, да речь-то не об этом. Помылся он противным раскольничьим мылом, гнилыми кишками пахнущим, с души будто слегло, а немного спустя опять нахлынуло.

И чтоб Сашу ждать — не ждал очень. Да и она войдет, подойник поставит, улыбнется туго, как будто не умеет.

— Хватит? — спросит.

— Хватит, — ответит Запус и засвистит полегоньку.

Поправит она ему на полке провизию, вкось посмотрит на кудри его. Баня-то по-черному, сажа на стенах будто бархат, а кудри-то по саже золотые, будто хмель спелый. И уйдет.

При такой штуке никакими инструкциями не поможешь.

Собор кончился, пустынники ушли в горы. Одолело вдруг Гавриила-юношу сомнение, почему Саша на улицу не показывается, наложила обет, в пригоны ушла. Призвал он Марешку:

— Буду те я держать в сале, как окорок, еще год. Проследи и допытайся, с чего это Саша на улицу не показывается, меня видеть не хочет… Да не обидь, ты ведь на язык дерзок.

Марешка — рад. Ходить ему по людям, что по зверю. Сумерек дождался, поскитался по обширному выпорковскому двору. Только Саша с подойником на двор, он за ней. Пригоны там крытые, да и дворы кроют часто. Сумрак. Марешка-то и так не больше суслика — где увидать. Да она и не оглядывается, спешит, задержали в горнице, думает — проголодался парень.