История моих книг. Партизанские повести

Остальное брехня, да так уж — из сказки слова не выкинешь: будто батогом била старица пустынников, будто самого-то велела помоями облить и увезти в гору и там в самую противную яму бросить. Будто Авдошка нагая, в смради измазанная, валяясь по кровати, кричала ей в исступлении: "Не пьешь?! Не нравится?! Дождалась я своего царства!" Будто старица велела Авдовку голым соблазном на снег посадить и там чуть не сжечь.

А вот доподлинно известно: всем миром встали посреди улицы на колени, в грехах друг у друга каялись, плевали друг другу в лицо и по снегу проползли в молельню, а там, не пивши, не евши, три дня подряд молились. От такой молитвы показалось им, что образа просветлели, улыбнулся им кроткий лик Христа, — все мы, дескать, люди, все человеки. Закричали и стар и млад в голос:

— Победим, Христос Исусе, победим, перепрехом!

И приказала тихая старица Александра-киновнарх:

— В "мир", братие, в Русь.

Вот здесь-то и почуял свою силу Гавриил-юноша. Ему и самому теперь хотелось в Русь. Спрашивают мужики:

— Готовить подводы-то?

Молчит старица. Гавриил Котельников начинает тогда распоряжаться:

— Четверку под кошеву киновиарха, тройку под схимников, три пары под певчих, остальные пойдут одноконно.

Говорит ему старица:

— Благие вести услышишь ты в Москве, придется тебе мой костыль взять, идти… А мне сдается — идут мои последние часы.

И до самого отъезда, когда ее в кошеву под руки свели, не подымалась она с молельного коврика.

Саней, я не знаю точно, небось с тысячу насбиралось. Скот весь да и скарбу много пришлось оставить под присмотром самых недужных. Ворота тесовые плахами забили, в молельню сторожем выпросился многогрешный Платон. Положили дорожный начал, осмотрели, крепко ли завязаны возы. Впереди, в санях, запряженных парой, — с иконами пустынники, за ними хоры ангельские псалмы по крюкам распевают, дале в кошеве киновиарх, позади хоругви золотые развеваются. А в конце — обозы, стая собак.

Белка, дивуясь, прыгает над кедром на сажень, медведь от санного скрипа и свиста бичей высовывается из берлоги.

А дорога-то длинная, убродная, сани-то в сугробах вязнут, со скал скатываются, постромки у коней лопаются, ругань да грех.

Приходилось лыжникам ветви рубить, бросать на дорогу, на скалы волоком на жердях да бревнах сани втаскивать. Руки-то сплошь в волдырях да кровоподтеках.

На коленях в кошеве перед иконой Николая Мирликийского неустанно пела акафисты о помощи странствующим тихая старица Александра.

Ну, а все же — перепрели, победили.

Вот тебе и Три Сосны, камень Работничий меж ними, а дальше дорога человеческая к зырянскому селу Черно-Орехово: за селом Тобольский тракт, с тракту прямо на Иртыш, к кремлевским стенам белокаменным."

Дивуется пуще белок народ по тракту — откуда такая тьма раскольников понавалила. Иконы-то в серебряных окладах, хоругви золотые.

— Неужто советскую власть в Тобольске свергли?!

Кто и ответит:

— Идут, значит — коли не свергли, то скоро свержение. Зря не пойдут.

— Где идти! Дяди, а дяди…

Молчат раскольники, хоры еще громче славословия поют.

Кремль там далеко по Иртышу видно, золотые луковки церквей будто только что из праха вышли, кругом-то белые дома… Все б хорошо, кабы не тюрьма…

У ворот городских конные воины в суконных шлемах, на конях.

— Станем на льду, легче будет чин развести, — приказывает Гавриил-юноша.

Дело перед весной, морозцы-то поопали. Распряглись, сани оглоблями вверх, зажгли костры и стали выбирать, кого послать к городским игуменам и архиереям с вестью о древлем благочестии.

Глава тринадцатая

Язык лежит, как мертвец, а поднимется — небо достанет. Сначала в городе подумали — восстание или пленные из германского плена пришли. Костры на реке горят, ходят вокруг стана злющие собаки, внутри- как в улье: в животе ярмарка, шум, разговоры, а в пупке, у входа — тревога. Любопытные у пупка так днями и торчали. Так вот, послали к ним агитаторов. Языки-то и оказались мертвецами. А раскольники никому не верят и все не могут сговориться, кого в город послать епископов разыскивать. Среди молодежи ропот: "Что, дескать, как труба, зря все в небо глядеть? Подавай встречающих епископов".

Вздыхают пустынники, сосульки слез на бородах стынут. Белокаменные стены кремлевские, как угол в избе: снаружи рогато, а внутри комоло — вот и пойми.

— Гласом должны возопить стены кремлевские: придите. Может, палаты-то райские диавол успел захватить… Позор, горе нам и смущение…