История моих книг. Партизанские повести

Дьявол дьяволом, а собор устраивать на льду под ветром — не то, что на кедровых лавках в теплой горнице. Разговор больно злобен, и к старшим почтенья нет. Мужики помоложе рукавицами похлопывают, ходят вокруг костров и открыто над пустынниками начинают посмеиваться: чего, говорят, вы двести лет нас в тайгах морили — люди, как все. А молодицы, тс прямо в город норовят, Сашу начинают вспоминать… А где — люди, как все? По лику — Русь, а по одеже чисто черти: ноги обуты тряпичными лентами, башмаки на ногах бабьи — большие, будто колоды, шапочки-шляпочки — как воронье гнездо. А девки стриженые, юбки в насмешку над верой колоколом сшиты, короче колен, ноги почти голые… Исмешно и больно…

И говорит тут тихая старица Александра:

— Пойду я сама в город к епископу. али воеводе…

Выбрала клюку, подпоясалась смиренно мочалой и сама чует — идет, будто тень без ног.

Улицы-то широкие, как елани, дома сплошь кирпичные, гладкие, а среди них народишко спешит, подпрыгивает, у каждого кожаная сумка в руках, либо мешки за спиной, либо санки позади тащит. Город-то каких-нибудь пять верст, а спешки у людей на тысячу. Спрашивает она одного, что постарей да побородатей:

— Где тут к воеводе пройти?

Тот, не думая, в-монастырь ее направил. Старица обрадовалась: значит, верно, пришла старая вера, коли живет воевода в монастыре, да и сам, поди, из духовных, вроде Авраамия Палицына. Снегом занесен двор монастырский, тропки меж сугробов, как в лесу. По тропкам тем люди в длинных балахонах травяного осеннего цвета бродят. Болтаются у них от пупа до пят сабли, как жерди.

— Где тут, — спрашивает, — пройти к воеводе?

Ткнули пальцами на церковь. Опять умилилась старица. Входит, а там тишина да холод, решетки в окнах инеем, будто пухом обернуты. "Экий благочестивый воевода, в такой холод молится", — думает старица и кладет начал перед древними иконами. Оглядывается: да где ж тут коленопреклоненный человек? — пустыня, а не церковь. Старичок какой-то забрел и удивился на нее. Она же — опять о воеводе. Тогда указал ей старичок на плиту мраморную возле стены.

— Здесь воевода…

И подлинно — начертано славянской вязью на той плите, что "похоронен здесь с родами своими, всего пять душ, воевода Иван Астафьевич Ржевский в 1682 году"… Даже обиделась старица: мне, мол, живого воеводу городского надо. Подобрал губы старичок: дескать, и ветха же ты, старица. Направляет ее за всякими справками в бывший губернаторский дом, нынче совет. И опять, как в полдень тень-пядень, а вечером через все поле хватает, так через всю душу почуяла старица тоску.

Двери и стены в том совете табачищем пропахли. Стоят в каждую комнату люди в затылок. Бумажку какую-то от старицы требуют. Кричат стрельцы-солдаты ей: "Воеводиных никаких здесь нету, здесь за главного товарищ Егоров, а к нему — в затылок". Никак не может попасть старица в этот самый затылок. Стоит-стоит, дойдет до стола, где стриженая девка ногами болтает, — опять не туда. Так и мечется в сенях подле нескончаемых дверей, как челнок среди пряжи.

Только, откуда ни возьмись, бежит по сеням с мешком в руке Марешка-зверолов.

— Марешка! — кричит его старица.

Оторопел тот, мешок выронил. Кинулся под благословенье.

— Матушка, тихая старица Александра, как ты сюды?

Сразу построжала, подправилась старица.

— Ты меня допрежь к епископу.

— Нет, матушка, в этом городе епископов. Был один, да сбежал.

— К игумну веди в любой монастырь.

— И игумны, матушк", все сбежали. И монастыри-то под лазаретами. В церквах-то попы не знают, что и служить. Табаку даже, и то достать трудно, матушка.

Как тень со стены не вырубишь, так и горя из себя не выбросишь. Опять на сердце-то смола.

Вздохнул, глядя на нее, Марешка.

— Теперь скажи мне, Марешка, где Саша-то?

— Замуж вышла, матушка, прямо, как есть, замуж.

— Кто сводные молитвы читал? Али вокруг сосен венчана, а?…

Вспомнил Марешка Три Сосны, как плясали подле них, когда выбрались из камышей. Почти что угадала старица. Опять вздохнул.

— Я тут ни при чем, матушка.

Даже батог подняла старица.

— Ты, окаянный, ты отрекаешься!., Зачем увез коли? На старости лет сблудить да бросить?…

— Да я ее, матушка, не увозил. Ушла она с Запусом, комиссаром здешним, стольник, что ли, по-вашему, чином-то… Мне пищаль к рылу наставили: кажи дорогу. Мне помирать не в привычку, я.

Боль-то растет сама собой, как щель в дереве. Подперлась батогом, в стену долго смотрела, а затем говорит тихо Марешке:

— Веди меня, да не спеши… катко, ноги скользят.

А где там ноги, коли сердце.

Опять дома да сени, где дверей — как в совете, из дверей прыгают с визгом голорукие девки. "Квартиранты", — говорит Марешка. А просто — погань, грибы-мухоморы. Светелка у Саши пустая почти, занавесок нет: кровать да печь из железных листьев. Сидит Саша на кровати, в сарафане, слава богу, в окно смотрит.

— Матушка! — крикнет как и — в плечо.

Ну, и старуха же была, прямо застенный мастер будто. Отвела рукой голову от плеча, еще оглядела светелку. Галифе с табурета (Саша их чинила) клюкой в угол скинула, повела бровями:

— Надевай платок, пойдем.

Говорит ей затвердевшими губами Саша: