Теперь, окрыленный Гегелемъ, онъ примиряется съ русской исторіей, признаетъ существованіе исторіи русской литературы. Но не изученіе фактовъ привело его къ этому врному заключенію, a Гегель съ его системою "развитія".
"Важне всего то, — пишетъ онъ въ 1842 г.,- что наша юная, возникающая литература, какъ мы замтили выше, иметъ уже свою исторію, ибо вс ея явленія тсно сопряжены съ развитіемъ общественнаго образованія на Руси, и вс находятся въ, боле или мене, живомъ, органически-послдовательномъ соотношеніи между собой".
Теперь въ его глазахъ страшно выросъ Пушкинъ, какъ явленіе, органически связанное съ многовковой русской литературой, какъ результатъ ея развитія.
"Чмъ боле думали мы о Пушкин,- говоритъ онъ, — тмъ глубже прозрвали въ живую связь его съ прошедшииъ и настоящимъ русской литературы, и убждались, что писать о Пушкин — значитъ писать о цлой русской литератур; ибо какъ прежніе писатели русскіе объясняютъ Пушкина, такъ Пушкинь объясняетъ послдовавшихъ за нимъ писателей. Эта мысль сколько истинна, столько и утшительна: она показываетъ, что, несмотря на бдность нашей литературы, въ ней есть жизненное движеніе и органическое развитіе, слдственно, y нея есть исторія".
Цензурныя условія времени не позволяли Блинскому быть откровеннымъ съ читателями, — приходилось отводить душу въ интимныхъ бесдахъ, a печатно лишь говорить намеками и общими фразами.
Конечно, взглядъ его на значеніе литературы теперь мняется. "Въ наше время, — писалъ онъ въ 1843 г.,- искусство и литература больше, чмъ когда-либо прежде, сдлались выраженіемъ общественныхъ вопросовъ, потому что въ наше время эти вопросы стали обще, доступне всмъ, ясне, — сдлались для всхъ интересомъ первой степени, стали во глав всхъ другихъ вопросовъ".
Въ 1848 году, незадолго до смерти, Блинскій писалъ еще ршительне: "Поэтъ — прежде всего, человкъ, потомъ гражданинъ своей земли, сынъ своего времени. Онъ и долженъ служить времени. Поэтъ долженъ выражать не частное и случайное, но общее и необходимое, которое даетъ колоритъ и смыслъ всей его эпох". Съ другой стороны, это заключеніе и критику ставитъ обязанность объяснять писателя, изъ его времени". "Исключительно эстетическая критика, — продолжаетъ Блинскій, — потеряла всякій кредитъ — на смну ей пришла критика историческая".
Такимъ опытомъ "исторической критики" было его новое изслдованіе о Пушкин. Теперь Пушкинъ, въ глазахъ Блинскаго, нсколько опускается, для него теперь это только — великій поэтъ-художникъ, озаренный гуманными идеалами, надленный тонкимъ чувствомъ изящнаго. Онъ сдлалъ для русской поэзіи великое дло, облагородивъ ее истинной красотой, но этимъ и кончилась его миссія. Теперь Блинскій "старается извинить" Пушкина за его стихотворенія «Поэту», "Поэтъ и Чернь", — ошибочно видя въ нихъ полное и единственное "profession de foi" Пушкина, его взглядъ на поэзію и значеніе поэта.[198]
Онъ «извиняетъ» поэта историческими причинами, условіями его жизни и т. д. По поводу «ревности» Алеко и жизни Татьяны онъ пишетъ прочувствованныя страницы о "правахъ любви", о предразсудкахъ общества, неправильномъ положеніи женщины въ культурномъ обществ. Взгляды сенсимонистовъ видны въ его пламенныхъ рчахъ.[199]Къ народной русской поэзіи Блинскій всегда относился скептически, быть можетъ, отчасти въ пику славянофиламъ, которые превозвосили народное творчество, откуда извлекали идеалы русскаго народа. Въ 1841 г. по поводу "Слова о полку Игорев" онъ писалъ, что въ этомъ произведеніи нтъ никакой глубокой идеи. По его словамъ, это ничего больше, какъ простое и наивное повствованіе о томъ, какъ князь Игорь, съ удалымъ братомъ Всеволодомъ и со всею дружиной, пошелъ на половцевъ. О былинахъ онъ говоритъ слдующее: "Искать въ нихъ общей мысли — все равно, что ловить жемчужныя раковины въ Фонтанк. Он ничмъ не связаны между собою; содержавіе всхъ ихъ одинаково, обильно словами, скудно дломъ, чуждо мысли. Поэзія въ проз содержится въ нихъ, какъ ложка меду въ бочк дегтя".