История знаменитых цитат

В датировке фразы Бахчанян как минимум на год ошибся. Долгое время Кафка был запретным плодом для советского читателя. В январском номере «Иностранной литературы» за 1964 год появились несколько его новелл, включая «Исправительную колонию» и «Превращение». Но первая – и долгое время единственная – книга Кафки вышла в СССР уже после смещения Хрущева, в августе 1965 года. Это был знаменитый «черный томик» избранного, открывавшийся романом «Процесс». Купить его в Москве было нереально, но в Харькове, судя по свидетельству Бахчаняна, удалось. Именно с этого времени имя Кафки стало у нас синонимом абсурда.

В 1967 году Бахчанян переехал в Москву и стал сотрудником 16-й полосы «Литгазеты», что, надо думать, способствовало продвижению его фразы в широкие интеллигентские массы.

Другую версию изложил поэт Константин Ваншенкин в мемуарном очерке «В мое время» (1999): «Это при мне придумал с ходу Арсений Тарковский в Переделкине в 70-е годы».

Но датировка Бахчаняна точнее. О том, что не позднее 1968 года его одностишие вошло в интеллигентский фольклор, свидетельствует книга Ефима Эткинда «Записки незаговорщика» (Лондон, 1977).

В 1968 году в серии «Библиотека поэта» должна была выйти двухтомная антология «Мастера русского стихотворного перевода» со вступительной статьей Эткинда. Когда оба тома были уже напечатаны, кто-то из идеологического начальства заметил во вступительной статье фразу: «…между XVII и XX съездами [т. е. в 1934–1956 гг. – К.Д.] русские поэты, лишенные возможности выразить себя до конца в оригинальном творчестве, разговаривали с читателем языком Гёте, Орбелиани, Шекспира и Гюго».

Бюро ленинградского обкома партии немедленно осудило эту «политически вредную концепцию», а в Институте иностранных языков профессора Эткинда подвергли ритуальной проработке:

28 ноября 1968 года народу собралось много – заседание оказалось представительным; сразу два ученых совета должны были, не жалея времени и сил, обсуждать мою «фразу». Я сидел спиной к залу и записывал; в памяти вертелась строчка из пародийной песни, в то время широко распространенной в интеллигентных кругах. С детства мы пели эту песню на демонстрациях, не слишком вдумываясь в ее смысл: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор…» Пародия же звучит так:

Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью…

Об этом я и думал, ожидая начала.

Я в ту пору подсчитал: обсуждением и осуждением «фразы», а также исправлением ее последствий оказалось занято не менее 400 (четырехсот!) человек, каждый в среднем по 2 1/2 часа (…); итого «фраза» обошлась государству по приблизительным подсчетам в 1000 (одну тысячу) человеко-часов, причем тратили время высокооплачиваемые писатели, профессора, редакторы. А сколько ушло денег на печатанье первого варианта, уничтожение и потом печатанье второго (два тома, тираж 25 тысяч, итого, значит, 50 тысяч томов)! Поистине:

Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью…

Бахчанян сочинил немало речевок подобного рода. По известности вторая из них:

Всеми правдами и неправдами жить не по лжи.

Мы хотели как лучше…

К весне 1993 года инфляция дошла до того, что в обращении появились 500-тысячные купюры, а 24 июля было объявлено об отмене советских банкнот. План операции разработал глава Центробанка Геращенко. Обменивать разрешалось 35 тысяч в одни руки – меньше 35 долларов по тогдашнему курсу, и отводилось на это две недели (в разгар отпускного сезона!), причем хождение советских банкнот заканчивалось через три дня. Началась настоящая паника. Миллионы людей встали в очереди к сберкассам; в магазинах скупали все нужное и ненужное.

На третий день, 26 июля, были сделаны послабления: лимит обмена повышен до 100 тысяч, срок продлен до конца августа, 10-тысячные купюры выпуска 1992 года разрешалось обменивать сверх лимита.