Ив Сен-Лоран

«Я одевалась в экстравагантную одежду. Это был такой способ прятаться от людей, отводить их взгляд от мысли, что я дочь Пикассо». Палома часто одевалась в бирюзовые, красные и ярко-желтые тона и носила большие шляпы. «Я была очень молчаливой. Одеваться — это мой способ общаться. На самом деле Ив и я — это встреча двух застенчивых людей». Она была без ума от платьев а-ля Глория Свенсон и красила губы старой помадой красного цвета, которая щипала ей губы: «Но это было именно так и никак иначе. Мне было больно, но я держалась». В то время Палома жила со своей бабушкой в предместье Нейи и открыла моду Сен-Лорана, увидев Бетти Катру на фотографии Пенна в журнале Vogue. «Я узнала себя! — сказала она, но все же отметила разницу: — У Бетти совсем не видно губ».

Основная идея Сен-Лорана, как видно из его творений, — это трансформация реальности, способ выйти за рамки самого себя. Ив, бескомпромиссный мечтатель, не мог принять реальность, когда та становилась повседневностью. Одни женщины входили в состав его жюри. Однако в 1971 году публика была уже на сцене: никто не хотел быть в зале. Это было коллективное творчество. Звезды надевали деревянные сабо. Снова это невыносимое зрелище. «Есть женщины, которые не заслуживают нежного имени „женщина“», — признавался он Жанлу Сиеффу.

Ив Сен-Лоран, как неисправимый эстет, любил Прекрасное за то, что оно полно отчаяния. Он поклонялся женщине как святой и блуднице одновременно. В ней он обожал самого себя. «Гомосексуалисты, — отмечал когда-то Пруст, — были бы отличными любовниками, если бы не играли в комедию любви к женщинам».

Но впервые в жизни Ив Сен-Лоран был не одинок. Свои эстетические вкусы он разделял с аргентинцами и кубинцами Парижа: целое поколение «изгнанников», совершенно забытое на родине и до сих пор малоизвестное в других странах. «Снова возникло прошлое. Мы верили в огромную силу воображения. Нам оставалось заново изобрести принадлежность к культуре», — говорил Хавьер Арройело[517], уроженец Буэнос-Айреса, прибывший в Париж, как и многие аргентинцы, в конце 1960-х. Это племя художников вдохнуло в жизнь города фантазию, которой ему не хватало, чтобы возродиться. Хорхе Лавелли[518] ставил свой первый спектакль «День мечтателя» (1968) в театре Лютеции. Aльфредо Ариас[519] работал над спектаклем «Ева Перон» в театре Epée-de Bois

, в то время популярном культурном месте: танцы и костюмы с блестками (Хуан Стоппани[520]), китч-декорации (Роберто Плейт[521]) и танго придавали блеск фигуре святой и дьявольской Аргентины в облике мима-травести Факундо Бо[522].

История труппы Ариаса TSE началась у ободранных скамеек Музея современного искусства Парижа со спектакля «Приключения. Дракулы. Будущие времена». Труппа окрепла при поддержке поклонников. Ангажированному театру она противопоставляла трюки и мифы. Как и Сен-Лоран, актеры труппы TSE любили оперу, Висконти, рекламные афиши Грюо «Красный поцелуй» и голливудских кумиров. Синематека дворца Шайо стало местом встречи элегантных эстетов: трансвеститы, одетые с иголочки; красотки с эпилированным телом, гарцующие в золотых туфельках и в бархатных комбинезонах Biba. Сколько фильмов, дублированных на греческом языке, с датскими субтитрами, они просмотрели, обмахиваясь веерами?! Светский повеса Нью-Йорка Марциал Берро[523]

, родом из Ла-Платы, нашел здесь своих первых клиентов: Дали заказал ему украшение, которое убивало бы тех, кто к нему прикасался. В Париже первым его клиентом стал Ив, он приобрел серебряную коробочку для таблеток в форме карты мира, которая открывалась через экватор.

«Мы тогда говорили, что надо быть красивым и не скучать», — вспоминал Хавьер Арройело, один из основателей TSE, который тогда жил с Рафаэлем Луисом Санчесом[524] в небольшом отеле на улице Малебранш, где они написали первые пьесы для этой труппы. Открывшийся на улице Святой Анны клуб Фабриса Эмаера[525] «Семерка» стал наследником клуба «Фиакр». Здесь Ролан Барт мог столкнуться с Мишелем Ги[526], а Энди Уорхол и Пьер Карден с Карлом Лагерфельдом, Кензо и конечно же с Пьером Берже и Ивом Сен-Лораном. Один пересекал Сену на своем «ягуаре», другой — на черном «фольксвагене» «божья коровка».