Ив Сен-Лоран

Но в большей степени именно Бетти Катру и Лулу понимали андрогинный идеал Ива Сен-Лорана. Он воспринимал своих друзей как продолжение самого себя. Он находил в Лулу денди, а в Бетти — сорванца, кем она хотела бы быть. Как в Оране он устраивал спектакли со своими сестрами, так и эти женщины играли для него роль, в которой он их обожествлял. Растянувшись на одном из двух белых диванов у него дома, Бетти позировала с мундштуком и бакелитовыми браслетами с инициалами YSL и стразами, в золотом кардигане поверх блузки из крепдешина и фланелевых брюках. «Идеальная счастливая беспечность», — отметил американский

Vogue. Хельмут Ньютон сфотографировал ее точно в таком же положении, но в обнаженном виде.

Как раз в это время линия Сен-Лорана стала свободнее. Силуэт, всегда очень длинный, смягчился при соприкосновении с лебедиными воротниками и благодаря платьям-футлярам из атласного крепа, достойным Марлен Дитрих, пьющей чай из хрустальной чашки среди букетов бледно-желтых роз. Плавные линии скользили по телу, у него почти нет веса, все завязывалось и развязывалось, длинные жемчужные ожерелья едва задевали блузки из крепдешина. Его платья — это близкие друзья, они следовали за ним, соглашались на все, обновляли любовь, всегда с восторженным настроем. Так он продолжал свою личную корреспонденцию с прошлым. Сам он не новый и не старый, присутствовал в тот момент, когда давал себе волю, без макияжа, без шума, с «очень парижской» простотой. Его белый цвет никогда не был хрупким, слащавым, цвета яичной скорлупы. Но это был такой белый цвет, что становилось интересно, как другие все еще могут морщить воланы, вышивать корсажи, изматывать себя в поисках находок. «Моды проходят, стиль остается. Моя мечта — дать женщинам основы классического гардероба, который, избегая сиюминутной моды, подарит им бо€льшую уверенность в самих себе. Я надеюсь сделать их счастливее»[598]

.

В поисках невозможной любви Великий Гэтсби устраивал блестящие и щедрые приемы, чтобы понять, что никогда не сможет распахнуть двери в мир, которому он подражал. Ив Сен-Лоран, Гэтсби от моды, стал миллиардером и фактически последним свидетелем мира, чуждого его истокам — Полиньяки, Ларошфуко и графская семья Ноай, забыв, что Мари-Лор Ноай часто ходила по Парижу с одной корзиной и была, по словам продавщицы Сен-Лорана, «неодеваемой».

Ив строил свой замок, присвоив себе по факту то, что Сен-Жерменское предместье потеряло в начале 1970-х, уступив власть деловой буржуазии, чьим блестящим символом он стал. Он — предмет желаний, полемики, восторгов. Подобно городским достопримечательностям, которые любители Парижа торопились сохранить, Сен-Лоран уже вошел в историю. Первые исчезновения, первые пропущенные встречи, ужины, откуда он сбегал по-английски после второго блюда. Он был похож на женщин из знатных семей, о ком говорили: «Она стала эксцентричной, чтобы избегать своего мужа. Она надевает шляпу задом наперед, ничего не слышит, когда с нею разговаривают…»

Только тот, кто страдал в жизни, старается обмануть свою боль. Так он думает исцелиться, в то время как другие считают это невозможным. При любом раздражении он исчезал с грацией белого рыцаря. Эти моменты даже по-своему заставляли его поверить в счастье, даже если всех остальных делали невыносимыми. Для Пьера Берже он был теперь «последним живым королем». У Ива Сен-Лорана произошло с Высокой модой то же, что когда-то с аристократией: она рухнула у него на глазах.

Мобилизуя все силы, которыми он привык корректировать реальность, этот любитель позднего классицизма полностью отдался своей жизненной роли, выстраивая для этого убедительную декорацию. В 1972 году вместе с Пьером Берже он покинул их общую квартиру на площади Вобан, чтобы поселиться на улице Вавилона. Квартира принадлежала Мари Куттоли, меценатке, когда-то заказывавшей Пикассо, Браку[599] и Миро[600] рисунки для гобеленов, производимых известной мануфактурой в Обюссоне. Она также передала в дар несколько картин в Музей современного искусства, прежде чем уехать жить на юг Франции. В первый раз, когда он пришел посмотреть квартиру, он нашел двор «зловещим», но затем дверь открылась, «и прямо передо мной появилось окно, оно выходило в сад, и это было то самое»[601]. C тех пор он никуда не переезжал.