Ив Сен-Лоран

В декабре на сцене кабаре Alhambra Зизи торжествовала каждую ночь перед 2400 зрителями. Ноги были обтянуты черным шелком, у туфелек каблуки со стразами, она пела «О, моя любовь», «Мой дружок» и «Тото-аристократик». Восемнадцать мальчишек махали веерами из страусиных перьев, с этой «штукой из перьев» Зизи объедет весь мир. На этих милых парнишках были надеты черные майки, очень фривольные и очень парижские шорты, делавшие походку веселее.

В середине шоу неожиданно вызвало смех появление женщины с оранжевыми волосами в пузырчатом платье. «Зизи? — вспоминал парикмахер Александр. — Красиво строит глазки, красиво двигает ножками. Подарок для сцены. Глаза черные как смоль, лепная головка, и еще эта круглая и короткая блузка, эти две длинных ноги, как два веретена. Зизи, нарисованная Ивом, была волшебством. Точно фея открыла ей двери мюзик-холла волшебной палочкой.

На ней почти ничего не было, только рубашка с пайетками. Это было современно».

Пресса аплодировала. «Костюмы Ива Сен-Лорана, почти все черные, дымчато-черные, а на черном фоне яркие и матовые оттенки — идеальный вкус. Как поверить, что этот юнец, который использовал так много тканей, работая у Диора, одевая женщин в монументальные платья, которые так трудно было носить, смог довольствоваться таким малым метражом, какой требует безупречная одежда балерин. Надо еще привыкнуть, что он одевает воздухом, почти ничем»[278]

, — писал Жан Фрейстье[279].

Это был успех. Матьё Гале отмечал в своем дневнике: «Зизи Жанмер. Наполовину шоу, наполовину балет, с восхитительными костюмами Сен-Лорана. Все было сосредоточено на ней, на этой темной райской птице в блестящих перьях. В гримерной это была не она, а кто-то другой; ничего не осталось от нее в этом белом махровом халате, который она запахивала на несуществующей груди, на бедрах эфеба»[280]

.

Модный дом официально открылся 4 декабря 1961 года. Ив-изобретатель снова хлестал воображаемой плеткой реальность окружающего мира, которую он не хотел видеть, и искал свою правду, свою реальность в костюмах. Модели раскрывали его характер, такой, какой есть. Это был преждевременно постаревший юнец, любивший Пруста и Марлона Брандо[281], которого уже считали «чудовищно» устаревшим. Современные молодые люди читали Сартра, Мальро и особенно Камю. Смерть последнего в автокатастрофе 4 января 1960 года «поразила мир, как удар судьбы, который боги Греции обычно оставляли для гордых мужчин» (Андре Руссо). Альбер Камю был героем всех бунтарей. Он успокаивал их отчаяние перед жизнью, говоря о новом гуманизме, «когда менее важно быть счастливым, важнее быть сознательным во всем… вплоть до земли, по которой ходишь»[282]

. Именно этого мира и избегал Ив Сен-Лоран. Держать линию поведения он был абсолютно не способен. Эта линия ломалась, обрывалась, срывалась. Во всех испытаниях он всегда вставал во весь рост, находил в себе силы для борьбы, вплоть до того дня, когда, утомленный посредственностью мира, он уйдет к границам смерти, опасности, безумия и изоляции.

Будто он хотел сказать себе: «Я беглец». Мода подготовила его к таким словам. Его успех в 1958 году заставил многих спросить: «Пойдет ли он дальше своей коллекции „Трапеция“?» В дополнение к его гомосексуальности, с чувством стыда обнаруженной в Оране, эпизод в госпитале Валь-де-Грас оставил незаживающий шрам. Когда Ив Матьё-Сен-Лоран еще учился в католическом колледже Святого Людовика, он был однажды унижен своими товарищами за то, что был не похож на них. Он пережил очень молодым неприятие его образа жизни, его манеры одеваться. «Он всегда приходил застегнутым на все пуговицы в костюме и галстуке», — вспоминал Франсуа Катру, который жил в интернате колледжа. Здесь видна определенная твердость застенчивого человека, который предпочитал скорее исчезнуть, спрятаться в самом себе, точно запирал себя в подводной лодке. Вот тогда наступала пустота. Провал. Другие переставали существовать. Не было возраста. Этот невыносимый опыт открыл ему мир. Хотелось дойти до потери себя, до саморазрушения и, достигнув дна, регенерировать благодаря стремлению к красоте, а красота — это единственное противоядие, которое спасает от «скуки смертной», о которой тогда пел Серж Генсбур[283].

Этот мучительный опыт не переставал побуждать его к провоцированию других страданий. Единственный способ избежать воспоминаний, которые преследовали его и заставляли смотреть на решетки его воображаемой тюрьмы, которые ему нравилось пилить, — это сказать себе: «Во мне есть сила, яростная воля, толкающие меня к свету. Я борец и победитель». В высшей степени уязвимый, он никогда так не был уверен в своей силе, как, впрочем, и в своей предрасположенности к боли. Страдания опустошили его. Он больше не играл в любовь со своей матерью. Вызов прекрасно цементировал его жизнь, когда он не выдерживал, мог рухнуть. Мода убила его в первый раз, украв молодость, но хотел ли он быть молодым? Мода вернула ему имя и жизнь, написав их золотыми буквами.