Иван Васильевич – грозный царь всея Руси

Венецианский посол Фоскарино писал о нем как о «несравненном государе», восхищался его «правосудием», «приветливостью, гуманностью, разнообразностью его познаний», «величайшей справедливостью» и писал, что он «очень умен и великодушен. За исключительные качества своей души, за любовь к своим подданным и великие дела, совершенные им со славою в короткое время, он достоин встать наряду со всеми другими государями нашего времени, если только не превосходит их» [506]. Восхищался царем и венецианец Тьеполо, отмечал, что он не обременяет подданных большими налогами, рассказывал о «подвигах, в значительной части выполненных им лично», о том, что он «далеко превосходит своих славных предков, как доблестью и военной и государственной деятельностью, так и величием своего государства» [507]. А венецианский посол Липпомано посетил Москву в 1575 г., после опричнины. Но ни о каких «зверствах» он не упоминает, наоборот, высоко ставит справедливость царя, «праведный суд» [508].

Что же касается наказаний преступников и изменников, то даже иностранные авторы находили их вполне оправданными. Ченслор писал: «Дай Бог, чтобы и наших упорных мятежников можно было бы таким же образом научить их обязанностям по отношению к государю». Другой англичанин, Джером Горсей, хоть и вылил в своих мемуарах немало лжи, но подтверждал, что угроза со стороны оппозиции была реальной и крайне серьезной. Он комментировал: «Если бы Иоанн не держал правления в жестких и суровых руках, то он не жил бы так долго, так как против него постоянно составлялись коварные, предательские заговоры, но он раскрывал их».

Есть и свидетельства косвенные, но очень красноречивые. Дважды, в 1572 и 1574 гг. (после опричнины!), литовские паны и шляхта выдвигали кандидатуру Ивана Грозного на выборах короля. Они жили рядом, хорошо знали, что делается в России. Они читали и сочинения Курбского. Но разве они пожелали бы сделать своим властителем кровавого «тирана»? Значит, отлично разбирались, где правда, а где пропагандистская ложь. А во время одного из перемирий православный литовский посол Гарабурда попросил у царя текст Библии. В то время рукописное Священное Писание существовало в виде отдельных книг. И только в России Новгородский архиепископ Геннадий собрал их воедино, а при Макарии тексты были выверены. Иван Грозный удовлетворил просьбу, Гарабурда увез полную рукопись, и в 1580–1581 гг. в Остроге была издана первая печатная Библия на славянском языке. В предисловии отмечалось, что рукопись получена «от благочестива и в Православии изрядно сиятельна государя и великого князя Ивана Васильевича Московского»

 [509].

Да одно лишь это свидетельство перечеркивает всю клевету! Издавал Библию князь Константин Острожский. Не подданный царя, льстить ему было незачем (даже титул царя не привел, в Литве его не признавали). Острожский был поборником Православия, но считал, что противостоять католицизму можно в рамках польских «свобод». Библия как раз и служила этой цели, а ссылка в предисловии должна была повысить авторитет издания. Кто стал бы читать священную книгу, если она открывается ложью? То есть, и Острожский, и потенциальные читатели прекрасно знали: это не ложь, а правда.

Подтасовку совершил Н.М. Карамзин — масон и ярый ненавистник Ивана Грозного. Взял негативные источники (за основу он принял сочинения Курбского), но начисто отбросил позитивные. Карамзин еще и усугубил клевету подтасовками. Например, в IX томе его «Истории государства Российского» описания якобы беспричинных казней Овчины-Оболенского, Репнина, Кашина, случившиеся в 1564 г., приведены сразу после смерти Анастасии [510] — а уже после этого ведется рассказ о событиях 1560–1563 гг. Благодаря этой перестановке измены и случаи бегства в Литву получились как бы оправданными. Для пущего эффекта людей, наказанных в разное время и за различные преступления, автор соединял вместе и сам же вводил броские термины «первая эпоха казней», «вторая эпоха казней».

Труды Карамзина подверглись сокрушительной и обоснованной критике со стороны многих авторитетных ученых и мыслителей. Но его творчество четко ложилось в струю либеральной западнической идеологии, возобладавшей среди дворян и интеллигенции в XIX в., критерием «истины» становилась не проверка фактов, а зарубежные отзывы и мнения. В том же направлении стали добавляться разработки Ключевского, Костомарова, Иловайского, и сформировалось то, что именуют «исторической традицией», отойти от которой уже очень трудно.