Избранные статьи

К такой интонации невозможно присоединиться – так не разговаривают друг с другом люди и так не разговаривает человек сам с собой. В этих песнях вообще нет говорящего «кто», это разговор каких-то его внутренних сил между собою. Словно невидимо для самого человека у него внутри открылись внутренние шлюзы, и его прошлое свободно говорит с его настоящим, его память – с его сознанием, его прежняя любовь – с его любовью нынешней. «Мы открываемся, как краники, / Туда-сюда, туда-сюда, / И магазинные охранники / На нас не смотрят никогда». Эта невидимость для тех, кто стережет границы, эта легкость пересечения границ дает песням Степановой тон совершенно особой веселости. «В теле смерть ощущается / Но словно бы измельчается / И как смех ощущается / И щекочет и колется – / Хорошо получается».

Для этой веселости трудно отыскать точное имя. Конечно, это не черный юмор. Иногда что-то такое, черно-юмористическое, возникает, как в стихотворении, где давно умершие глядят на умершего только что и говорят: «Ведь он как часики внутри скребут себя на раз-два-три / Все производит про себя глухое так-люблю-тебя». Но это случается редко, потому что для юмора нужно что-то механическое, нужны часики и их ритм, а Степановой все механическое вообще-то чуждо, и ее умершие хоть и гуляют туда-сюда, но ничуть не похожи на зомби. Но это и не веселье воскресения, не радость новой жизни.

В большой зале общего для живых и мертвых пространства легко блуждать, но невозможно перейти куда-то раз и навсегда – ни окончательно умереть, ни окончательно воскреснуть. «И опустевшие гроба / Стоят как матери поодаль». В песнях Степановой от матери далеко не уйдешь. Большая зала – это и радостная возможность встречи всех со всеми, но это и безысходность: ни с чем нельзя расстаться окончательно, нет способа этих матерей, эти гроба, могилы или свое прошлое окончательно покинуть. В одном и том же словесном движении у Степановой выражается и беспечная легкость праздных прогулок через любые границы, и безысходная обреченность на бесконечность этих блужданий.

И здесь песни «Киреевского» становятся неожиданно актуальны, чуть ли не злободневны. За последние месяцы общественное сознание стало буквально одержимо темой роковой границы, рассекающей Россию надвое, – или, точнее, множества таких границ. Болотная и Поклонная, люди современности и люди архаики, «мы» и «они» и т. д. И в этот разговор о границах книга «Киреевский» вступает вроде бы с хорошей новостью: все здешние границы, границы в пространстве российского сознания преодолимы, раз уж так легко пересекается здесь главная граница – между живыми и мертвыми. Но у этой новости есть и продолжение. Чем прозрачней границы, чем легче переход, тем он незначительнее – измельченная смерть не приводит к новой жизни, побег не приводит к настоящей свободе. «И нельзя уж бежание / Отличить от лежания». Платой за сообщаемость земного и подземного миров, за легкость прогулок туда-сюда, за дружбу живого и мертвого в душе человека оказывается невозможность будущего. Будущее невозможно без непреодолимых границ и без окончательных разрывов – «Жду, когда же откроется скважина, / Без нее себя некуда деть».

апрель 2012

«Праздник, который всегда с тобой» Эрнеста Хемингуэя

Всем известная книга Эрнеста Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой», изданная через три года после его смерти, в 1964 году, его четвертой женой Мери, – это мемуары о прекрасном межвоенном Париже, городе художников и писателей – произносящих незабываемые фразы снобов, развратников, пьяниц, самоубийц, лгунов и безумцев. Их внимательно слушает и наблюдает рассказчик, всегда владеющий собой, всегда в трезвом уме, преданный своей жене Хедли и своей работе, которую он старается делать по-пуритански честно. Любители упрекать Хемингуэя эту непохожесть рассказчика на остальных персонажей называли позой морального превосходства.

Новое – «восстановленное», то есть отвечающее авторской воле – издание было в 2009 году выпущено внуком Хемингуэя от второго брака, Шоном Хемингуэем, и сейчас вышло по-русски в переводе Виктора Голышева. Прежний перевод (М. Брука, Л. Петрова и Ф. Розенталя, вышедший в 1966 году) не был плохим – может быть, чуть более литературным, чуть более многословным, чуть более тусклым, чем оригинал, но новый перевод просто идеален по простоте, краткости и интонационной точности. Так что для русского читателя уже одно это делает новый «Праздник» совершенно новой книгой.

Но и по-английски – это другая книга. Хотя изменения в прежний текст внесены не такие уж большие: часть материала издатель перенес из основного текста в приложение и в том же приложении поместил черновики и несколько законченных глав, не входивших в прежнее издание. То есть сам «Праздник» стал короче, зато можно прочесть много прежде не издававшихся материалов к нему.