Изображая зло. Книга 1

Он ответил только одно: «Калиостро в России». Больше признаваться было не в чем. Ученик жил по своим законам и с чужим мнением не считался, Сен-Жермен давно отбросил все попытки договориться.

Хотел ли он взять на себя ответственность? Нет! Сен-Жермен орал в чаще леса, как раненый дикий зверь, вновь и вновь повторяя глупое «нет», которое, однако, спасло его от расправы. Чего бы ни совершил Бальзамо, он не принимал в этом участия. Он даже не имел представления, чем ученик занимался. Неизвестные предложили отречение. И Сен-Жермен принял их волю за величайший акт милосердия: там, в океане боли, значение имела лишь собственная жизнь.

— Они не сказали, почему преследуют Бальзамо? — поинтересовалась Виктория на одной из встреч.

— Нет.

На самом деле Сен-Жермен боялся об этом спрашивать. Бессмертные свели все так называемые «преступления» к аферам вроде оккультных практик, убеждённые, что своими рискованными действиями Бальзамо их попросту подставлял. Для них важно было сохранить тайну философского камня. И ничего более.

Оборвать нити, пресечь малейшие попытки связаться… отъезд в Америку виделся гарантом освобождения. Сен-Жермен обрёл новый круг общения, лелея надежду, что ученик не отправится следом, не станет мстить — быть может, Бальзамо найдут и прикончат, избавив от необходимости прятаться.

Вопрос «почему?» никуда не пропал. Виктория больше не задавала его; женщина будто бы вычеркнула врага из своей жизни, не смея даже упоминать в разговорах. Сломленный, изгнанный во веки веков Алессандро Калиостро — кажется, в такой незатейливый и грустный миф превратился образ гениального изобретателя, ставшего в глазах людей обыкновенным сумасшедшим.

— Не верю, что им насолили твои злонасмешки.

Сен-Жермен прошептал это в пустоту, глядя на гравюру, изображавшую напыщенного, модно разодетого Джузеппе Бальзамо в компании итальянки-жены.

— Чтобы они вышли из тени, покинули обитель… чем же ты их раздраконил?

В кругу бесконечных догадок одна звучала громче остальных: он достиг предела, пересёк грань, выходить за которую не следовало. И Неизвестные взялись жестоко карать за дерзость. Они отсекли все пути к возврату себя прежнего.

Сделали призраком.

— Он ведь знал, на что шёл, не так ли?

Виктория была единственным свидетелем бессилия Сен-Жермена. И она всегда в такие моменты отворачивалась, придавая этому жгучему чувству некий сокровенный окрас.

— Он был очень умён, — продолжал настаивать, словно это могло исправить чужие ошибки. — И жесток, к сожалению. Жесток не к нам. К себе.

— Простите меня.

Алхимик обратил на неё изумлённый взгляд.

— За что?

— Я не в силах разделить с вами горе.

— Вы неверно поняли, я вовсе не…

— Перестаньте. Вы любили его. Всё-таки это ваш ученик.

Сен-Жермен не смог возразить. Зачем он вообще цеплялся за юбку бессмертной женщины, искал сопереживание, обнажал перед ней душу? Только ли потому, что она знала Бальзамо чуть лучше него? или же это кричали крупицы бестолковой человеческой веры в то, что преграду ещё можно обрушить?

Отношения с Викторией Морреаф обрели особый манящий привкус благодаря эффектам внезапности. Стоило ей снять номер в отеле, как консьерж приносил записку от «некого господина», расположившегося поблизости; только Сен-Жермен вознамерится посмотреть премьеру, как появлялась она — в платье до пят и массивных украшениях, под руку с министром или общественным деятелем. Пусть это было игрой, они оба получали удовольствие. Вскоре показная непреднамеренность стала частью ритуала, ровно как и льстивое «mon amie», в произношение которого Виктория иногда добавляла акцент. Дразнилась. Её друг вовсе не был французом, хотя за такового себя выдавал — Париж он любил всем сердцем. Игра… игра удерживала их на относительно безопасном расстоянии. Вот изобрели первую фотографию — и Сен-Жермен стоит возле бессмертной спутницы, ласково касаясь её плеча, глядит в объектив. Вот открыли искусство синематографа — и оба, задержав дыхание, наблюдают прибытие поезда, а потом хохочат, как дети, сознавая, что у этого мира есть все шансы на будущее.

Девятнадцатый век Сен-Жермен назвал бы самым счастливым.

Потом время маскарадов, пикников в чистых зелёных парках, галантности и легкомысленного, ни к чему не обязывающего кокетства рассыпалось. Как будто кто-то по неосторожности распахнул врата ада — у живого человека отобрали всё, что он знал и любил, на чём вырос и во что верил. Незыблемые империи с великой историей, занимающей не одно и не два столетия, в мгновение ока были раздроблены, точно хрупкие стекляшки. Исходы одной войны предвещали следующую, кровь лилась беспрестанно — и на сей раз бежать было некуда. Сен-Жермен понимал, что Виктория, с её идеалами войны, с жаждой азарта, не упустит случая поучаствовать в гонке за передел мира. На его предложение оставить Европу женщина лишь посмеялась.

— Где же ваша страсть к науке, mon amie? Перспективы! Вы раньше могли привязать к телу оторванную конечность, руку или ногу? Люди точно как саламандры… А техника? Вы уже летали на самолётах?

— Вы всё иначе видите.