К портретам русских мыслителей

Во второй части книги – двенадцать статей (из которых семь уже были опубликованы в парижской эмигрантской прессе). При всем разнообразии тем они стянуты в двуединое целое: кризис современного мира и роль в этом кризисе России. Первое – из области действительного, второе – из области желаемого. Статьи написаны в переходное послевоенное время, которому досталось размышлять над только что продемонстрировавшей свою мощь невиданной техникой и обнаружившим свою шаткость европейским либерализмом. У Бердяева можно найти два рода губительных, действующих в цивилизации XX века причин: причины материальные – это преизбыток созданных человеком физических сил разрушения, открытий, изобретений, технических достижений, которых сам человек уже не в силах сдерживать; и причины духовные, приведшие к «потере самого образа человека». В итоге на смену варварской природной жизни пришло «варварство самой цивилизации», в которой происходят два встречных процесса: «внутренняя жизнь человека опустошается», притом что власть машины и техники нарастает, требуя от человека как раз все большего духовного напряжения. Глубинные корни кризиса Бердяев усматривает уже не в дефиците творческого порыва, а в ослаблении христианского духа, в разрыве с евангельскими началами. Философ всегда ответствен перед лицом грозного факта.

А что сказал бы философ о конце столетия, не показалось ли бы ему наше время еще более коварным богоотрицанием? А что скажем мы? Дух нашего времени веет сам по себе, не зная особых богоборческих вихрей и даже скептической оглядки на то, что два тысячелетия служило «на падение и на восстание многих <…> и в предмет пререканий» (Лк. 2: 34). Сто лет назад воскликнули: «Бог умер!» – теперь не помнят о том, что Он жил.

«Полуфранцуз» с романтически-гностическим уклоном, проведший полжизни на своей полуисторической родине, во Франции, Бердяев судит о всех симптомах времени как русский религиозный мыслитель, избирая в качестве отправного пункта для их оценки религиозное состояние или, вернее, степень секуляризации европейского сознания к середине XX века. Рассматривая с этой точки входившие тогда в моду философские идеи М. Хайдеггера и Ж.-П. Сартра, он открывает в них «новые формы безбожия». Бердяев понимал, что культивируемое в среде французской интеллектуальной элиты «утончение» мысли за счет ее глубины есть показатель упадочности.

Вот пассажи из главы VI «Истины и откровения» и его статьи «Сартр и судьба экзистенциализма»: «Гейдеггер <…> прошел католическую школу, и в его философии, которая хочет обойтись без Бога, есть явные следы католической теологии. Мир у него падший, хотя и неизвестно, откуда он упал, так [как] высоты у него нет. Человек у него познается исключительно снизу. И, как и всегда в подобного рода миропонимании, остается непонятным, как высшее может создать низшее[535]. Это сознательно утверждает материализм, но Гейдеггер не материалист <…>. Многое является наследием германской пессимистической метафизики, но так же, как и Ницше, он не хочет знать утешений <…>. Его философия есть философия небытия. Смерти принадлежит последнее слово, в человеке нет бесконечности, все в нем конечно <…>. Гейдеггер не проповедует атеизма, но его учение о Dasein и о Sein <…> остается атеистическим, и это атеизм нового типа <…>. В отличие от Гейдеггера Сартр заявляет себя атеистом и даже гордится тем, что он самый последовательный атеист <…>. За миром явлений ничего нет <…>. Он почему-то считает это доказанным»[536]

. Бердяев остроумно подмечает у обоих привычку употреблять новую терминологию, которая рискует оказаться оригинальнее мысли.

Однако, изобличая сартровский бесплодный нигилизм и резко отграничивая его от своей онтологии, основанной на предшествующем бытию «плодотворном» ничто Якова Бёме, Бердяев тоже рискует – оказаться в двусмысленном, шатком положении. Критика нигилиста Сартра могла бы послужить к благому пересмотру его собственной экзистенциалистской метафизики. Философ заранее уверен, что «болезненного» экзистенциализма не может быть в русской мысли, ибо «мы – дети Достоевского», но, к сожалению, и этого писателя наш адепт примата свободы над бытием тоже иногда стилизует на бёмевский лад.

Чуткий к настроениям времени, Бердяев назвал экзистенциализм «единственно живым», наряду с марксизмом и христианством, направлением мысли. Сегодня он безусловно увидел бы иную расстановку идейных сил: заметно поблекший марксизм – и христианство, отступившее и все более оттесняемое на маргинальные позиции силами восходящей деструктивной идеологии безыдейности.