К портретам русских мыслителей

Но ни коммунизм, отнимающий свободу, ни капитализм, разъедающий человеческий дух, не могут быть выходом из состояния «вражды и страха», каковые они сами и разжигают в нынешней цивилизации. Последнюю мечту и заветное желание Бердяев связывает с высказанной в его «Новом средневековье» и продолженной здесь мыслью о том, что человечеству предстоит пройти через «ночную полосу» истории и выйти на третий путь – к универсалистской гуманистическо-христианской «социальной демократии». Вот тут и востребуется уникальный вклад, который может внести Россия, русский народ с его религиозным стремлением к целостному преображению жизни. Для этого не хватает только одного – чтобы христианство вросло в существующий в России строй, т.е. в социализм. И это была самая тяжелая проблема для Бердяева.

Теперь строй, слава Богу, не тот. Но пока что в него врастает совсем другая, как раз самая хаотическая и разобщающая идеология – скажем, по К. Леонтьеву, – «смесительного упрощения», или, по-новому, – political correctness. Ветер дует в обратном чаемому Бердяевым направлении.

Однако еще не вечер. Исполнилось же его пророчество о том, что наша, вторая, половина века пройдет в войнах и революциях, «хотя и с антрактами». Правда, для исполнения последнего от человека не требовалось никакого противодействующего волевого усилия…

И. Роднянская

Сергей Булгаков

Вступительный портрет[538]

Вот еще один из «сей стаи славной». Сегодня, может быть, как никогда, нужный отечеству и миру. Потому что мысли его были обращены к исторической трагедии человечества, которая, он предвидел – хотя в его время это не было так очевидно, как сегодня, – становится трагедией всего земного бытия, всего мирового состава: и культуры, и подминаемой ею природы. Он не пытался трагедию эту, рожденную, как он считал, коренными надломами «новоевропейской» цивилизации, – как-то схематически сгладить и утопически закруглить: нет, он всегда чувствовал ее жало. Но в годы международных и гражданских кровопролитий, геноцидов и депортаций он упорно свидетельствовал, что «мир не может вовсе не удаться», что «Бог создал мир наверняка, с безошибочной верностью, а не гадательной только возможностью успеха или неуспеха», что «земная история есть не разложение <…> но творчество», что нужно «мужественно и до конца претерпеть историю, ибо она есть и воцарение Христа» (последние слова – предсмертный завет, прозвучавший из мрака Второй мировой войны).

Странное дело: мыслитель, для которого трагедия была основной категорией человеческого бытия и высшим проявлением искусства, который всегда мучился исканием истины и каждое свое слово переживал в ночных бессонницах так, что готов был держать за него ответ на Страшном суде, – мыслитель этот заподозривался современниками в бестрагичности, «профессорстве», кабинетной смене «миросозерцаний». «…B душевном складе его есть черта опасная: отсутствие всякой внутренней трагедии, чрезмерное умственное благополучие…» – это писал Д.С. Мережковский о нем в 1906 году. И тогда же о том же – Л.И. Шестов: «…не висел на кресте, не пил уксус, смешанный с желчью»; «Булгаков стал выговаривать слово Христос тем же тоном, которым прежде произносил слово Маркс». А Булгаков на своем пути – «от марксизма к идеализму» (так он сам обозначил его вектор) и затем в Церковь – к этому времени претерпел, по его позднейшим воспоминаниям, «мрачную герценовскую резиньяцию», острейшее разочарование в Западе, подлинное экзистенциальное отчаяние… В 1913 году видный тогда литературный эссеист А. Закржевский снова попрекает Булгакова «спокойной кабинетной верой профессора политэкономии». А за спиной у того уже была пережитая как величайшее духовное потрясение смерть любимого малолетнего сына Ивашечки: «О, мой светлый, мой белый мальчик! Когда несли мы тебя на крутую гору и затем по знойной и пыльной дороге, вдруг свернули в тенистый парк, словно вошли в райский сад; за неожиданным поворотом сразу глянула на нас своими цветными стеклами ждавшая тебя, как ты прекрасная, церковь <…>. Мать твоя упала с криком: “небо раскрылось”! Она думала, что умирает и видит небо… И небо было раскрыто, в нем совершался наш апокалипсис».