К портретам русских мыслителей

Если к центральным событиям киевских лет следует отнести участие Булгакова вместе с П.И. Новгородцевым, П.Б. Струве, Н.А. Бердяевым и др. в сборнике «Проблемы идеализма» (1902), где выстраивалась теоретическая оппозиция материалистической доктрине, то первые годы московской жизни отмечены для Булгакова выступлением в знаменитом философско-политическом сборнике «Вехи» (1909) со статьей «Героизм и подвижничество». 1907—1911 годы в умственной жизни публициста смело можно назвать «околовеховскими». Перо Булгакова штурмует центральные для него темы социально-философского и историософского характера в их приложении к общественной обстановке: трагедия как общий знаменатель индивидуального, социального и исторического бытия, трагическая теория прогресса – вызревание в исторической плоти мира крайнего Добра и крайнего Зла и столкновение их с эсхатологической развязкой за гранью земного времени, в противовес утопической вере в грядущий «земной рай»; социальная жизнь как арена действия духовных сил – богочеловеческих и человекобожеских; особая расстановка этих сил в России благодаря специфическому феномену русской интеллигенции с ее религиозным атеизмом, беспочвенным народничеством и западничеством, парадоксально направленным против основ западного буржуазного строя; диалектика национального и вселенского, почвенности и эсхатологизма, любви к своему земному «углу» и к небесному отечеству.

В статьях «веховского» цикла (куда, наряду с «Героизмом и подвижничеством», имеем основания отнести такие, как написанная ранее прочих и уже упомянутая «Религия человекобожия у Л. Фейербаха», «Карл Маркс как религиозный тип», «Народное хозяйство и религиозная личность», «Апокалиптика и социализм», «Размышления о национальности», а также «Христианство и социальный вопрос», «О первохристианстве») впервые сполна выявляется главная интуиция Булгакова – социального мыслителя, социального метафизика. Это чувство тупика, в который зашел обезбоженный новоевропейский мир с его общественно-экономическим бытом, культурой и искусством, – и вместе с тем надежда на преодоление «трагедии человечества» без утраты всех накопленных природой и историей ценностей. В тот же идейный комплекс входило упование на провиденциальную миссию России и русского общественного движения, возглавленного оцерковленной интеллигенцией, в деле приближения новой православной культурно-исторической эпохи. Два града, по Булгакову, строятся в истории, противостоя друг другу: вавилонская башня «мещанской» цивилизации на подножии пантеизма, космотеизма и антропотеизма (обожествление материи, мира и самообожествление человека), каковой образ у Булгакова удваивается, обнимая собой наличное царство буржуазности и коммунистическую утопию грядущего, – и религиозно обоснованная творческая культура, имеющая предельным, а вернее, запредельным, трансцендентным заданием одухотворение и преображение вселенной.

Мысль эту Булгаков увозит с собой за рубеж, она переходит в его богословие, в его учение о Софии как божественной норме первозданного и преображаемого мира; она сближается с социальными идеями Г.П. Федотова и других авторов эмигрантского парижского журнала с символичным названием «Новый град»; она же заставляет Булгакова снова и снова вглядываться в «философию общего дела» Н.Ф. Федорова, стараясь расщепить ее на натуралистические («человекобожеские») и христианско-социальные элементы. Очевидна противоречивость социальной метафизики Булгакова, в которой трагедийное начало переплетено с неизжитым утопическим, а вопрос о свободе и необходимости в ходе истории так и не получает убедительного разрешения. Притом важно, что постоянная неудовлетворенность своими размышлениями о судьбах мира влекла философа всякий раз по-новому приниматься за разгадывание «исторического шифра», высшего смысла событий, коих он был свидетелем.