К портретам русских мыслителей

Все же в последние предреволюционные годы, начиная с 1912-го, в Булгакове-мыслителе совершается известный поворот от публицистического «кипения» и текущих политических реальностей, – поворот внутрь, начавшийся не без влияния П.А. Флоренского, дружба с которым крепнет. Это время работы над важнейшими философскими трудами – «Философией хозяйства» и «Светом Невечерним», время «созерцаний и умозрений». В прессе тех лет Булгаков чаще выступает с главами из подготавливаемых книг, чем с анализом текущего. В особенности же попытка всеобъемлющего миросозерцательного синтеза в «Свете Невечернем» открывает перед Булгаковым горизонты религиозно-философской эстетики и метафизики творчества. Если в начале своего литературно-публицистического пути он обращался к художественным творениям, чтобы перенастроить ум на вечное и человечное, то теперь, находя опору в учении Соловьева о Красоте как «софийной» основе мира, он стремится проникнуть в самую сердцевину творчества, вскрыть противоречие между сознательными намерениями художника и данным ему «узрением» высших реальностей, между стихийными велениями таланта и стремлением в духовную высоту, уводящим от искусства, проследить судьбы Красоты, ввергнутой в поток исторической жизни с ее хаосом и злом. В статьях о Пушкине, Достоевском и Толстом, о Пикассо и скульпторе Анне Голубкиной, в рецензии на книгу Вяч. Иванова «Борозды и межи» и отзывах о романе Андрея Белого «Серебряный голубь»[549]

, в посвященных искусству и теургии эпизодах «Света Невечернего» раскрывается выдающееся дарование Булгакова – художественного и литературного критика, умеющего, оставаясь на философской высоте, не упустить из вида индивидуального лица артистической личности и творимой ею вещи. Заметим, что волнующий Булгакова вопрос о взаимоотношении религии и художественного творчества, культа и светской художественной культуры, покинувшей церковную ограду, подсказан проблематикой о. П. Флоренского, но разрешается по-своему: трагическая свобода искусства Нового времени неизбежна и должна быть изжита на автономных путях, среди всех подстерегающих искусство опасностей и искажений.

1917—1918 годы сообщают новый публицистический накал булгаковскому перу. Однако было бы упущением не упомянуть, что и во время, предшествующее грозному перелому и отмеченное в биографии Булгакова внутренней углубленностью, одной политической теме он отдавался с все возрастающим пылом – это тема религиозно-национального и государственно-исторического призвания России, тема мессианская и определенно «неославянофильская»: под скипетром «белого царя» провидится всемирное торжество православной культурной эры, идущей на смену самовоспламенившемуся огнем мировой войны новоевропеизму. Статьи и выступления этого цикла: предвоенные «Три идеи» (1913, название отсылает к соответствующим историософским схемам и пророчествам Достоевского и Соловьева), отклики на начало войны – статья «Родине» в газете «Утро России», вызвавшая горячее одобрение В.В. Розанова, и изданная вскоре отдельной брошюрой публичная лекция «Война и русское самосознание»; «Русские думы», опубликованные в декабрьском номере «Русской мысли» за 1914 год, и появившаяся в том же журнале уже после Февральской революции «германоедская», хотя и не лишенная исторической прозорливости, работа «Человечность против человекобожия. Историческое оправдание англо-русского сближения» – сплошь дышат взвинченной патетикой момента, проникнуты пьянящей верой в чудесное избавление и возвышение России, которая еще недавно виделась повисшей над пропастью, – благодаря внезапному историческому виражу. «В его думах о России, ее судьбе, судьбе царя был безумящий его хмель – что-то общее с хмельными идеями Шатова у Достоевского», – вспоминает близко знавшая в эти годы Булгакова Евгения Герцык[550]

.

Этот взгляд на войну и на Россию в войне в общем разделялся и другими мыслителями булгаковского круга, захваченными сходным национально-патриотическим и религиозно-мистическим настроением; в той же журнальной книжке, где появились «Русские думы», были напечатаны «Война и мировая задача России» Е.Н. Трубецкого, «От Канта к Круппу» В.Ф. Эрна, «О поисках смысла войны» С.Л. Франка, «Вселенское дело» Вяч. Иванова. Другими словами, номер «Русской мысли» фактически представлял собой этапный в «веховской» цепочке форум русских религиозных мыслителей, итоги которого проливают контрастный свет на суть и смысл завершительного сборника тех же, условно говоря, «веховцев» – «Из глубины» (1918).