К портретам русских мыслителей

Итак, костяк «Вех» составляют три темы, выясняющие paзpушитeльную роль интеллигентской идеологии в отношении традиционных норм общественной жизни. Эти темы: интеллигенция и религия (Булгаков), интеллигенция и национальная государственность (Струве), интеллигенция и этика (Франк). На долю Булгакова, после статьи Бердяева «Философская истина и интеллигентская правда», распахивающей двери внекастовому, свободному философскому исканию, выпало бремя, так сказать, заглавно продемонстрировать новый подход к совершившимся событиям в самом центральном и болезненном пункте, в области кредо

, и он сделал это с большим мужеством, притом не всегда в согласии даже с коллегами по сборнику.

Веховскую статью Булгакова я назвала бы лирической

среди прочих. Кем был Сергей Николаевич к 1909 году – одному из переломных в его внутренней биографии? В недавнем прошлом экономист, изживавший марксизм не только на высотах метафизики, но и в рамках своей специальной науки; леволиберальный, однако, на глазах правевший общественный деятель, независимый депутат II Государственной Думы, выступивший против обоюдостороннего революционно-контрреволюционного террора за консолидацию гражданского общества (1907 год); в настоящем – социальный философ, исследующий с христианских позиций западный атеистический гуманизм «просветителей» XVIII века – Фейербаха – Маркса как своего рода «религию человекобожия»; в недалеком будущем религиозный метафизик и богослов, принявший в 1918 году сан священника, а в 1922 году вместе с собратьями по духу или по культуре изгнанный за пределы отечества.

«Прогрессивная интеллигенция» восприняла «Вехи» – это общеизвестно не только из оценки, данной Лениным, – как ренегатство, отступничество от заветов своей по преимуществу социалистической веры. Булгаков был интеллигентом из интеллигентов, с «анкетой», особо типичной для этой среды. Сын потомственного провинциального священника (из любовно им описанного впоследствии г. Ливны на Орловщине), он в детстве успел прикоснуться душой к поэзии церковности, но в отрочестве нашел пищу для ума и души в тех революционно-демократических и народнических текстах, которые составляли катехизис «передового слоя». И стал, разумеется, не семинаристом, а студентом Московского университета, готовым к борьбе за народное счастье. При этом Булгаков, по его позднейшему признанию, ни на минуту не оставался в психологическом состоянии неверия

. Новое интеллигентское кредо, приобретенное в гимназии и университете, сделалось для него предметом подлинно религиозной страсти – такой, которой приносятся личные жертвы: молодой Булгаков подавляет гуманитарные интересы ради политэкономии, в которой видится ему ключ к научному переустройству общества, он надевает аскетическую узду на высшие порывы души во имя своего общественного «послушания». Это ведь о себе пишет автор «Героизма и подвижничества»: «… русский атеизм отнюдь не является сознательным отрицанием, плодом сложной, мучительной и продолжительной работы ума, сердца и воли <…> Нет, он берется чаще всего на веру и сохраняет эти черты наивной религиозной веры, только наизнанку, и это не изменяется вследствие того, что он принимает воинствующие, догматические, наукообразные формы» (с. 38); и далее: «Религия человекобожства <…> в России была принята не только с юношеским пылом, но и с отроческим неведением жизни и своих сил» и получила «почти горячечные формы» (c. 43) Самое представление о фейербахианском, марксистском и в особенности русском революционном атеизме как о религии – идея, вызвавшая на страницах «Вех» сомнение у Струве и диалектическую интерпретацию у Франка, – вынесено Булгаковым из глубины личного опыта.