К портретам русских мыслителей

Став в 1911 году соредактором и, фактически, повседневной тягловой силой религиозно-философского издательства «Путь», Булгаков устремляет свою всегдашнюю энергию просветителя, популяризатора, редактора в область опять-таки умозрительных исканий: он берет на себя организацию коллективных сборников «О Владимире Соловьеве», «О религии Льва Толстого», подготовку к изданию переводов Иоанна Скота Эриугены, Дж. Пордеджа и ряд сходных начинаний. Надо сказать, что и параллельные издания «Мусагета» («Аврора» Якоба Бёме, «Цветочки Франциска Ассизского», проповеди Мейстера Экхарта), повышая степень знакомства русских любомудрствующих читателей с классической мистикой христианского Запада, формировали умственную атмосферу, в которой писался булгаковский труд, впитавший в себя и это свежее чтение. То была черта краткой культурной эпохи, которую еще недавно у нас принято было называть «реакционной»; что ж, действительно имела место реакция на потрясения первой русской революции и определенное сосредоточение на запросах духа. Как раз тогда же Булгаков тратит время на подготовку к полемике с теософскими и оккультными доктринами, прокладывая собственный маршрут в духовных лабиринтах тех лет.

Наконец, «Свет Невечерний», вероятно, никогда не реализовался бы в виде своеобразного философского компендиума, если бы не книга П.А. Флоренского «Столп и утверждение истины», вышедшая в 1914 году в том же издательстве «Путь». Время ее создания совпадает с пиком влияния более молодого отца Павла на Сергея Николаевича, в чьей жизни тот занял особое место Друга (не иначе как с прописной буквы – в письмах и дневниках Булгакова). Совместные посещения Зосимовой пустыни, поездки «к Троице» – в гости, на «духовный пир» к отцу Павлу, сбор философов в Черниговском скиту (о чем не без доли юмора сообщает в письме от 3 января 1917 года живописец М.В. Нестеров)[601]

– все это черты жизни и общения тех лет. В знаменитом «опыте православной феодицеи» (подзаголовок «Столпа…), предпринятом Флоренским, Булгакова захватила открывшаяся ему здесь возможность сочетать свободное движение мысли с церковной догматикой, философствовать о Боге и богословствовать о мире, привлекать к освещению вероучительных вопросов материал до– и внеортодоксальной мысли (античной и классической философии, вольной мистики и поверий), включать личный психологический опыт для прямого свидетельствования там, где доказательства умолкают, а главное – охватывать Целое, не подчиняясь вместе с тем «духу системы» с ее логическим дедуцированием «многого» из «Единого».

Огромная оригинальность ума Булгакова (при неутомимой добросовестной готовности излагать не свои мысли впереди своих, чтобы осветить любой вопрос с азов и не упустить чужой заслуги) не позволила ему покорно воспроизвести вдохновивший его образец. Лирические психологизмы первых страниц «Света Невечернего» быстро сходят на нет; дисциплина же ума берет свое и, вопреки неприязни автора к системостроению, придает изложению рачительную системность; к тому же, сам метод Булгакова – «критический догматизм» (подвести мысль логико-философскими, «кантианскими» тропами к тому пределу, когда ей остается только замереть – или опереться на сверхрациональный догмат) – того меньше напоминает импровизационную и безапелляционную манеру Флоренского. Но толчок, задание, дерзание – шли от последнего. И, конечно, софиология, так тесно спаянная с жизненным делом Булгакова, ставшая не случайно и не подражательно его миссией и крестом, погубившая в конце концов его ортодоксальную репутацию, – впервые очертилась перед ним скорее всего из бесед с Флоренским (хотя тот был связан с софийной мистикой и метафизикой куда менее самобытно и органично, чем русский основоположник этой темы Владимир Соловьев, чье влияние на Булгакова по существу массивней).

Таков жизненный и культурно-интеллектуальный фон создания этой книги: поворот от жгучих забот «общественности» к раздумьям о началах и концах мирового бытия; переживание «подлинности и единственности Церкви» (из письма Глинке-Волжскому от 13 декабря 1913 года)[602]

и стремление воцерковить собственную мысль; прилив энергии («Много мне жизненных сил отпущено!» – ему же, 14 мая 1912 года[603]), с равной щедростью растрачиваемой и на творчество, и на «черную» редакторско-организационную работу; «послевеховский» сдвиг вправо в отношении к российским политическим реалиям.

Но – не забудем о Первой мировой войне: в самый ее канун задумывалась и в ее годы создавалась булгаковская книга. Кстати, последнее капитальное сочинение о. Сергия, изданное посмертно, – «Невеста Агнца» – очень тесно примыкающее к «Свету Невечернему» (таково мнение и Льва Зандера, и В.В. Зеньковского) и воспроизводящее в собственно богословском ракурсе все ведущие идеи «Света…» – тоже писалось во время мировой войны: Второй. И это не просто внешнее совпадение.