"К предательству таинственная страсть..."

Странно, что поэт, “не читавший газету “День”, знал, что у “Дня” “моз­ги набекрень” и что он “орган средневековья”...

Но как бы то ни было — уже нет в живых ни Оскоцкого, ни Корнилова, а “День” — жив и я покупаю его в киоске каждую среду... А талантливый поэт Владимир Корнилов забыт, на­верное, уже навсегда, так же, как и бездарный литератор Оскоцкий. Окуджавский цикл был насыщен картинами о том, как происходила Великая Ок­тябрьская революция не где-нибудь, а именно в Калуге, и Окуджава пытался, как историк, изобразить калужские события 1917 года. Калужские “лабазники” в его ленинском цикле грустят и негодуют, потому что от страха перед рево­люцией из города “сбежал губернатор”. Желая войти в образ калужанина минувшей эпохи, Окуджава сообщает, что “Калуга вышвыривала афончиковых”... Как уроженец Калуги поясню, что “Афончиковы” были до революции и во время нэпа владельцами хлебо-булочного магазина на улице Кирова (бывшей Мясницкой) и фраза “пойду в Афончиков” на моей памяти существо­вало до перестройки, а может быть, жива и до сих пор... Так что как историк Калуги Булат в этом цикле был на высоте. Однако, как поэт, он позволял се­бе в калужской книжке немало косноязычия, когда писал о Ленине: “отсвет его

(“Ленина”. — Ст. К.) волновался (? — Ст. К.) на звёздах, немеркну­щих звёздах красногвардейских”, и многочисленные примеры подобного косноязычия были свидетельством того, что русский язык всё-таки не был родным языком Булата Шалвовича.

***

Из моего литературного дневника (лето 1994 г.):

“Свежий номер еженедельника “Литературные вести” открывается горест­ной и сногсшибательной сенсацией: над портретом Булата Окуджава напеча­тан следующий абзац: “40 миллионов погибших — вот страшный вывод сов­местной российско-американской комиссии по оценке потерь в Великой Оте­чественной войне. Соотношение с потерями врага 10:1. Вот цена победы”.

Поскольку официальная цифра немецких потерь, всех — и военных, и сре­ди мирного населения, и умерших от ран и бомбёжек, — общепринятая в Ев­ропе, приблизительно равна 8 миллионам, то по логике “Литературных ново­стей” (десять к одному) мы должны потерять не сорок миллионов, господа журналисты, а восемьдесят. То есть половину населения тогдашнего Совет­ского Союза... И не стыдно вам врать-то? Ну хотя бы бывшие фронтовики, члены редколлегии, тот же Окуджава или Нагибин, пристыдили своих присяж­ных борзописцев. Ну хотя бы Артём Анфиногенов, который на этой же полосе объявлен “честным летописцем фронтового братства”, сказал своим молодым мерзавцам: “Ребята, побойтесь Бога. Мы и так понесли тяжелейшие потери — двадцать с лишним миллионов... Неужели вам этого мало? Неужели вы так ненавидите Россию и победоносный Советский Союз, что с каким-то садиз­мом требуете, чтобы погибших было не двадцать миллионов, а сорок или, ещё лучше, — восемьдесят?!”

Недавно праздновали юбилей Окуджавы — бесчисленные передачи, за­тмившие День Победы, радио с утра до вечера гоняло окуджавские песенки, газеты пест-рели его портретами, а я глядел на всё это и думал: “Нет, всё-та­ки талантливый человек! Как умеет перевоплощаться! Когда нужен был пат­риотический шлягер, когда на патриотизм был спрос, — написал песню к фильму “Белорусский вокзал”: “А значит, нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим”. Помню, как со слезой пел её покойный Евге­ний Леонов... А когда “антипатриотизм” стал более востребованным, тот же Окуджава быстро сообразил, что “чувство патриотизма есть даже у кошки”, и потому незачем гордиться им.

А кровавая бойня третьего-четвёртого октября? В сущности, она была гражданской войной. А ведь тот же Окуджава когда-то пел: “Я всё равно па­ду на той, на той единственной гражданской...” Вспоминал я эти строки в ча­сы октябрьской бойни и думал: “Где Окуджава? Вроде звёздный час для Бу­лата наступил, гражданская война, обещал пасть на ней и, конечно же, на стороне народа”... Ан нет! Недооценил я талант поэта, способность его к перевоплощению. Посмотрел он на всё происходящее по телевизору и за­явил на всю страну:

“Для меня это был финал детектива. Я наслаждался этим <...> ни­какой жалости у меня к ним не было” (слова Окуджавы из интервью газете “Подмосковные известия”, 11.12.1993 года). Теми же словами выражала свою радость Новодворская: