К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама

«Бездетными сойдете вы / В свои повапленные гробы» («Где ночь бросает якоря…», 1920). В строках преобразуются две идиомы, за счет чего их смысл, кажется, только усиливается: сойти в могилу и повапленные гробы [Осадчая 2012: 208].

«Чище смерть, соленее беда» («Умывался ночью на дворе…», 1921). Словосочетание соленее беда может быть мотивировано фрагментами совмещенных и близких по смыслу идиом горькая беда и придется солоно.

«Холодок щекочет темя» (1922). В этой строке друг на друга накладываются выражение щекотать нервы и идиома холодок / холод бежит по телу / по спине. Поскольку обсуждаемая строка реализует языковую метафору страха как холода [Баранов, Добровольский 2008: 136] (см. тему смерти в финале стихотворения), то можно предположить, что процитированная идиома контаминируется с другой фразой – мурашки бегут по коже (мурашки в таком случае ассоциируются со щекоткой и мотивируют глагол щекочет).

«Лоном широкая палуба, гурт овец» («С розовой пеной усталости у мягких губ…», 1922). Гурт овец возникает из синтеза выражений гурт быков

и отара овец.

«Ветер нам утешенье принес» (1922). Коллокации принести извинения, благодарность и т. п. (то есть осуществить словесный перформативный акт) осложняются выражением ветер доносит что-либо (звуки, крики и т. п.).

«И свое находит место / Черствый пасынок веков» («Как растет хлебов опара…», 1922). Образ черствого пасынка веков формируется под влиянием переосмысленной идиомы сын века (сын → пасынок) и фраземы черствый хлеб. Тот факт, что речь идет именно о хлебе (а не о человеке), подтверждается следующими строками: «Усыхающий довесок / Прежде вынутых хлебов».

«Плод нарывал. Зрел виноград» («Грифельная ода», 1923). Б. А. Успенский полагал, что в словосочетании плод нарывал глагол нарывал заменяет глагол созревал

, подсказанный в следующей фразе [Успенский Б. 1996: 320]. Мы бы трактовали этот случай как контаминацию коллокаций плод зреет и рана нарывает (семантика нарыва усиливает экспрессию образа зреющего плода).

Приведем несколько примеров из стихотворения «1 января 1924», одним из основных приемов которого является создание смысловой двойственности за счет соотнесения слов век и веки (примеры см.: [Ronen 1983; Успенский Б. 1996: 324–325])[67].

«И, словно сыплют соль мощеною дорогой, / Белеет совесть предо мной». В словосочетании белеет совесть соединяются фрагмент коллокации белая соль (соль названа в предыдущей строке) или белый снег (см. ранее в стихах «снег пахнет яблоком») и идиома чистая совесть (с окказиональной синонимией чистый

 – белый)[68].

«И известковый слой в крови больного сына / Растает, и блаженный брызнет смех…». В выражении брызнет смех совмещаются коллокации прыснуть от/со смеха и брызнет кровь (сама кровь появляется в предыдущей строке и мотивирует употребление глагола брызнет).

«По старине я принимаю братство / Мороза крепкого и щучьего суда». Как заметил О. Ронен [1983: 295], здесь контаминируются два фольклорных выражения – Шемякин суд и по щучьему велению. Этот лексический материал мы считаем основным, а подключение литературных подтекстов кажется не вполне нужным.

«Я нынче славным бесом обуян» («Довольно кукситься. Бумаги в стол засунем…», 1931). В этой строке трансформируются фраземы быть одержимым бесом и быть обуянным каким-либо чувством[69]

.

«Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой!» («– Нет, не мигрень, – но подай карандашик ментоловый…», 1931). В строке синтезируются фрагменты коллокаций карболовая кислота и карбоновая гитара (по наблюдению С. В. Поляковой, гитара как бы пропитана запахом карболки [Полякова 1997: 126–127]).

«Обещаю построить такие дремучие срубы» («Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…», 1931). Дремучие срубы возникают под влиянием, с одной стороны, коллокации дремучий лес (лес и срубы содержат общую сему ‘стволы деревьев’), а с другой, как уже обсуждалось в научной литературе, – горючих срубов (у старообрядцев) [Ronen 1983: 51; Сурат 2012: 425–426].

«…Ты, могила, / Не смей учить горбатого – молчи!» («Я больше не ребенок!» («Отрывки из уничтоженных стихов, 4»), 1931). В этом обращении объединяются две идиомы: горбатого могила исправит и не учи ученого (с заменой ученого на горбатого из‐за воздействия первой поговорки).